— Там дети у нас, груднички! Погибнут от холода. Мы уж и дрова… Собрали, сложили!
— За чем же дело стало?
— Зажечь… Только зажечь… Я бы зажег сам, но руки, — старик приподнял руки, и из длинных рукавов бушлата показались сплошь забинтованные кисти с пятнами крови на повязке. — Не могу сам зажечь! А бабам моим несподручно…
Турецкий мельком оглянулся на Марину и Настю. Марина никак не могла справиться со шнурком: Настя затянула его узлом, намертво.
— Марина, разрежь, не возись!
— Да нет, он уже пошел, я зацепила…
На глаза Турецкому вдруг попалось смятое ведро, валявшееся между бочками.
— Где ваши дрова? — спросил он старика.
— Да вон они, рядом, сто метров…
— Я мигом! — кивнул Турецкий Марине и, схватив ведро, черпнул бензина из ближайшей бочки. — Пошли быстро! — скомандовал он старику.
Добежать до сложенных горкой дров было минутным делом.
Когда Турецкий облил бензином дрова, он было удивился тому, как мало бензина осталось в ведре: не больше половины…
Он не успел понять, почему это так: черпнул-то он от души, почти до края, лишь бы не расплескать по пути.
Но размышлять особо времени не было: Турецкий достал спичку и чиркнул ею, бросая ее так, чтобы головка вспыхнула в полную силу уже там, среди бумаги и дерева, политых бензином.
Костер вспыхнул сразу и вдруг; двухметровое пламя объяло поленницу приготовленных дров.
Одновременно с этим от костра мгновенно побежала огненная дорожка — назад, на склад бензина, к Марине, к Насте: ведро было дырявое…
Турецкий понял все и вмиг похолодел. Все оборвалось внутри.
— Марина!!! Мари-и-и-на-а-а!!!
Марина, закончив развязывать шнурок, приподнялась, держась за поясницу, повернулась на крик…
И в этот момент огненный ручеек пробежал мимо ее ног и добежал до бочек…
Мгновенно всклубилась красно-желтая плазма огромного взрыва. Бочки пушинками полетели по ночному небу…
Даже их двоих — Турецкого и старика, стоявших в ста метрах от склада, — оторвало от земли, подняло в воздух и кинуло на зуб стены, торчавший метрах в пятнадцати за их спинами…
Последнее, что увидел Турецкий, — это бочку, летящую в клубах кроваво-красного пламени, высоко, метрах в сорока над бывшим складом, и там, в небесах уже, ахнувшую, — желтыми брызгами, густо и щедро разлетающимися на десятки метров…
И Турецкий снова, который раз уже за прошедшие дни, ощутил себя проваливающимся в бездонный туннель, летящим внутри этого туннеля навстречу ослепительно яркому свету…
Турецкий пришел в себя только глубокой ночью. Он ничего не мог понять, ничего не мог вспомнить в первые секунды своего возвращения к бытию. Перед глазами его было бездонное южное звездное небо. На самом краю этого неба над черной кромкой далеких горных хребтов висел кроваво-красный, огромный диск луны…
«Полнолуние, — подумал Турецкий. — А что ж она такая красная-то, луна? А-а, пыль, ветер поднял пыль… Землетрясение…» Он вспомнил все и попытался встать, хотя бы на карачки.
Рагдай сидел на куче битого кирпича — это было все, что осталось от стены за их спинами, — и выл на луну.
Турецкий попытался сесть, но не смог. Только тут он почувствовал, что кто-то его поднимает, старается усадить, оказать помощь…
Старика, который просил его развести костер, рядом не было.
— Здесь еще дедушка должен быть где-то, — прохрипел Турецкий окружившим его людям. — Голова и руки забинтованы… Он сам не встанет, дедушка…
— Тю-тю твой дедушка! — ответили ему. — Ты сам-то чудом жив.
Голова у Турецкого закружилась, и он поплыл…
Через неделю Турецкий садился в тот же АН-24, на котором десять дней назад они прилетели сюда вчетвером.
На регистрации он предъявил свои настоящие документы — бутафорить не было ни малейшего смысла.
Да и вообще ему все уже было до лампочки.
В его правом нагрудном кармане пиджака лежали две справки, которые в Москве ему надлежало обменять на свидетельства о смерти. В левом нагрудном кармане лежал небольшой конверт с кирпичной крошкой, комочками сухой земли, оплавленными микроскопическими каплями металла — все, что осталось на месте гибели Марины и Настеньки…
Самолет долго держали на взлетной полосе. По злой иронии судьбы с ним снова летело начальство.
Начальство везло с собой три гроба, — успел заметить Турецкий мельком. «Вот так вот! — проплыло у Турецкого в голове. — Когда мы везем домой гробы, они везут домой чемоданы, когда же они сами возвращаются с гробами, мы привозим домой только горсть пепла…»
В Москве он сам сделал небольшие надгробия и сам установил их рядом с могилами остальных Грамовых…
Прах закопать было несложно, для этого он взял с собой Настенькин совочек, найденный дома у Марины.
Стоя над свежей могилой, Турецкий подумал вдруг, что Грамов-отец, Марина и Настенька должны бы, по логике всего происшедшего, уже давным бы давно явиться к нему… Давно уж пора. Пора им. Он ведь, в сущности, уже готов. Прикосновение совершилось. Теперь-то ему конец. Безусловно. Осталось совсем ничего. Он думал о предстоящей встрече с покойными с надеждой и радостью, собственно, жил все эти последние дни только этим. Даже отца, Грамова А. Н., он бы увидел вновь с радостью, так как то, что происходило последний месяц здесь, на земле, не шло ни в какое сравнение с милыми, умными, доброжелательными выходцами из мира иного…
Однако они не искали контакта с ним.
Почему?
Турецкий устало опустился на свое любимое в прошлом рабочее место.
— Ну что, Сережа? — спросил он своего стажера. — Какие тут у вас дела?
— Дела как сажа бела, — сдержанно ответил Сергей. — Крутимся понемногу. Тянем. Вы ничего, не волнуйтесь. Не надо вам пока…
— А поконкретней?
— Два убийства, одно ограбление на меня повесили.
— А если глобально? По городу?
— То есть?
— Статистика. Меня статистика интересует.
— Статистика чего, Александр Борисович? — Сергей был явно удивлен: Турецкий раньше, до своей трагедии, никогда не интересовался «статистикой вообще». Его наставник был всегда конкретен до безумия.
— Ну, вот статистика по СПИДу, например?
— Какие цифры вас интересуют? Для прессы, для народа? Ну или как оно на самом деле?
— На самом деле, ясно!
Сергей достал с полки папку, открыл ее.
— Могу только по прошлому месяцу дать точную информацию. А за текущий еще не поступало.