И жил я тоже в темноте. Я начал спать днем, по ночам выбираясь на улицы и катаясь в метро, когда никто не мог меня разглядеть. Я дочитал книгу про горбуна (все умерли), так что начал читать «Призрак оперы». В книге — в отличие от грубой музыкальной версии Эндрю Ллойда Вебера — Призрак не был эдаким всем непонятым романтичным неудачником. Он был убийцей, терроризировавшим оперный театр годами, до того, как похитил юную певицу и пытался заставить ее полюбить себя, проявить чувство, в котором ему все отказали. Это мне было понятно. Теперь я знал, что такое отчаяние. Я знал, что значит влачить свое существование в темноте в поисках проблеска надежды и не находить ничего. Я знал, что значит одиночество, способное толкнуть на убийство ради избавления от него. Я бы хотел, чтобы у меня был оперный театр. Я бы хотел, чтобы у меня был собор. Я бы хотел залезть на самую макушку Эмпайр-стейт-билдинг, как Кинг-Конг. Вместо этого у меня были только книги, книги и безымянные улицы Нью-Йорка с миллионами тупых, безликих людей. Я принялся прятаться на аллеях позади баров, где любят уединяться парочки. Я слышал их стоны и вздохи. Когда я видел подобную парочку, я представлял, каково было бы ощущать руки девушки на себе, ощущать ее горячее дыхание на своем лице, и несколько раз я думал о том, каково было бы сжать лапами шею мужчины, убить его, и утащить девушку в свою берлогу, чтобы заставить ее быть со мной, хочет она того или нет. Я бы ни за что этого не сделал, но меня пугало, что я вообще думал о подобном. Я сам себя пугал.
— Адриан, нам надо поговорить.
Я все еще лежал в кровати, когда вошел Уилл. С полузакрытыми глазами я через окно смотрел на разбитый им сад.
— Большая часть роз умерла, Уилл.
— Это нормально для цветов. Октябрь. Скоро они все завянут до весны.
— Знаешь, я им помогаю. Когда вижу, когда цветок уже стал коричневым, но все никак не падает, я их отрываю. Шипы меня не очень-то волнуют. Я быстро исцеляюсь.
— Выходит, в этом есть преимущества.
— Ага. Я думаю, это хорошо, что я помогаю им умереть. Когда ты видишь, как они стремятся умереть, нельзя им позволять страдать. Как думаешь?
— Адриан…
— Иногда мне хочется, чтобы мне тоже кто-нибудь также помог, — я видел, как Уилл уставился на меня, — есть несколько красных роз, которые все еще цепляются за ветки. Не падают. Это странно.
— Адриан, пожалуйста…
— Ты не хочешь говорить о цветах? Я думал, что ты любишь цветы. Уилл. Ты же их сам посадил.
— Я люблю цветы, Адриан. Но сейчас я хочу поговорить о наших учебных занятиях.
— А что с ними?
— А их просто нет ни одного. Я был нанят, как учитель, но в итоге оказалось, что я получаю огромные деньги только за то, что живу здесь и читаю книги.
— Тебе это не нравится? — Снаружи одна из красных роз задрожала от внезапного порыва ветра.
— Нет. Брать деньги и ничего не давать взамен означает воровать.
— Отнесись к этому, как к перераспределению богатств. Мой отец — богатая сволочь, он не заслуживает того, что имеет. Ты — бедный и достойный. Это вроде того парня, который воровал у богатых и отдавал все бедным. Вроде даже книжка про это была.
Я заметил Пилота, сидящего у ноги Уилла. Я протянул к нему руку и помахал, подзывая, чтобы он подошел ко мне поближе.
— Я же все равно учусь. Я прочитал про Квазимодо, про Призрака Оперы, Франкенштейна. Теперь вот читаю Портрет Дориана Грея.
Уилл улыбнулся:
— Похоже, тут наметилась тенденция.
— Да, тема одна — темнота, люди, живущие в темноте, — я все еще пытался подозвать Пилота, помахивая рукой, тупая псина не двигалась с места.
— Может и так, если бы мы обсуждали книги. У тебя есть вопросы о…
— Этот парень, Оскар Уайльд, — голубой?
— Видишь? Я так и думал, что твоя проницательность и острота ума приведут к…
— Не надо меня дурить, Уилл. Так голубой?
— Насколько это известно — да, — Уилл дернул Пилота за ошейник. — Этот пес к тебе не подойдет, Адриан. Валяясь в кровати в пижаме в час дня, ты вызываешь у нас обоих отвращение.
— С чего ты взял, что я в пижаме? — так оно и было.
— Запах чувствую. Пес его определенно чувствует. И нам обоим противно.
— Ладно, оденусь через минуту. Счастлив?
— Буду, если не забудешь принять душ.
— Ладно, ладно. Ну, расскажи мне об Оскаре Уайльде.
— Его осудили за интрижку с сыном лорда. Отец юноши заявил, что Уайльд принудил его сына к отношениям. Он умер в тюрьме.
— Я в тюрьме, — сказал я.
— Адриан…
— Это правда. Когда ты ребенок, все вокруг твердят тебе, что важно то, что у тебя внутри. Внешность не имеет значения. Но это ложь. Парни вроде Феба из Горбуна, или Дориана, или старого Кайла Кингсбери — они могут быть совершенными подонками с женщинами, но им это все сойдет с рук, потому что они красивы. Быть уродливым значит быть в своего рода заточении.
— Я не верю в это, Адриан.
— У слепого парня проклюнулась проницательность. Ты можешь верить, можешь не верить, но это правда.
Уилл вздохнул:
— Мы можем вернуться к книге?
— Цветы умирают, Уилл.
— Адриан, если ты не прекратишь спать целыми днями и не дашь мне возможности учить тебя, я уйду.
Я уставился на него. Я знал, что он злится на меня, но я никогда не думал, что он может уйти.
— Но куда же ты пойдешь? — спросил я, — это должно быть трудно найти работу, когда ты… ну, когда ты…
— Трудно. Люди думают, что ты ограничен в возможностях, и не хотят рисковать. Не хотят брать на себя ответственность. Однажды на собеседовании парень сказал мне: «А что если вы споткнетесь и заденете ученика? Или ваша собака кого-нибудь укусит?»
— Поэтому ты начал учить лузеров вроде меня.
Он не кивнул и не сказал «да». Он сказал:
— Я очень много учился, что иметь возможность работать, чтобы не зависеть ни от кого. Я не мог допустить такого.
Он говорил о моей жизни. Именно это я и делал, сидел на шее у отца, и так оно будет и дальше, если я не сниму проклятие.
— Ты должен делать то, что считаешь нужным, — сказал я, — но я не хочу, чтобы ты уходил.
— Есть решение. Мы можем вернуться к нашим регулярным занятиям.
Я кивнул:
— Завтра. Не сегодня, но завтра. Мне кое-что нужно сделать сегодня.
— Уверен?
— Да. Завтра, я обещаю.
Я знал, что мои дни, когда я мог свободно выходить во внешний мир, подходят к концу. Становилось холоднее, и мое пальто уже не казалось странным выбором для одежды, я все меньше походил на бездомного. В последнее время я все чаще ловил на себе взгляды, и меня спасали только мои быстрые рефлексы, благодаря которым прохожие, решавшие взглянуть в мою сторону еще раз, наталкивались только на мою спину, и любые их мысли об увиденной морде монстра становились игрой воображения. Мне не стоило так рисковать. Я начал выходить еще позже, когда на улицах и в метро было меньше всего народа, когда было маловероятно, что меня поймают. Но этого было недостаточно. Мне хотелось быть частью жизни на улицах. Но теперь я дал обещание Уиллу. Я не мог не спать всю ночь и учиться днем. Но я не мог позволить Уиллу уйти.