– Думаю, почтеннейший Георгий, столь… усердная опека мне не нужна, ибо в молодые годы приходилось мне видеть высокие горы и даже скитаться по нехоженым тропам. Но спутник и, надеюсь, собеседник мне нужен. И нет лучшего собеседника, чем человек, понимающий тебя с полуслова. А кто поймет художника лучше, чем другой художник?

О, эти слова вселили в душу Хасана не просто преклонение, а истинное благоговение перед мастером из далекой страны. Георгий же вновь порадовался тому, что его юный ученик сможет найти ответ на многие больные для него вопросы, не возвращаясь в таинственную полутьму и прохладу библиотеки. И его, наставника, мучили неясные пока предчувствия. Но он искренне наделся, что это лишь беспокойство старого человека.

«Увы, – иногда признавался он сам себе, – я давно уже стар. Не просто немолод, а откровенно стар. И пусть я выгляжу лишь немногим взрослее своих учеников, но груз пережитого с каждым днем все сильнее давит мне на плечи…»

Увы, это была чистая правда – ибо друзья мудреца Георгия уже давным-давно расстались с этим бренным миром. Он же, движимый долгом перед учениками, по-прежнему оставался молодым и сильным. Ибо считал, что сдаться власти свирепого времени – недостойно не только учителя, но и просто мудрого человека.

Хасан шел чуть позади гостя, давая тому возможность самому выбирать дорогу и размышлять, не заботясь о приличии общения. Его же мысли были, должно быть, чуть проще – ибо он думал лишь о том, что хорошо было бы, чтобы когда-нибудь и его воображение двигало им с такой же силой, чтобы его кисть была столь же убедительна и, конечно, уважаема.

«О, нет слов, быть великим мастером – это великая честь и великая же работа! Но быть признанным мастером – это…»

Хасан не мог подобрать слов. Ему хотелось всего и сразу. И восхищения его искусством, и признания, и… И даже такого чуть безумного состояния, когда в обыкновенной роще можно увидеть райский сад, а в тропинке к обрыву – дорогу к низвержению в провалы ада. И еще одного очень хотелось Хасану – чтобы его отец признал в нем мастера.

Увы, юноше так и не удавалось пока отрешиться от этого, не удавалось найти в себе самом опору для самоуважения. Ибо сильны оказались слова, которые некогда, очень и очень давно, подслушал он у покоев своего отца.

Тогда визирь Рашид, как и неоднократно ранее, беседовал с мудрецом Валидом.

– Увы, достойнейший Валид, меня не оставляют сомнения, что в воспитании сына я допустил какую-то огромную, воистину непоправимую ошибку. Его мать, прекрасная моя жена, позволила мальчику рисовать даже ранее, чем он научился писать. И теперь уже поздно что-то менять. Хотя – о, это было бы воистину разумно – именно он, младший, надежда моих дней в старости, должен будет принять от меня все то, что я знаю и умею.

– Быть может, Рашид, ты зря беспокоишься об этом? Быть может, мальчик, повзрослев, сам придет к этим мыслям, сам почувствует свое предназначение…

– Увы, мудрейший. Я стараюсь беседовать с ним каждый вечер… Но чем больше я говорю с Хасаном, тем дальше от меня его душа, тем сильнее он сопротивляется моему желанию, тем меньше надежды у меня остается на то, что некогда это чудо свершится…

– Так, быть может, следовало бы, пусть и ненадолго, но оставить мальчика в покое? Он должен сам прийти к такой мысли.

– Но без моих советов он же так и не поймет, чего ему надо… Ибо я долго живу на белом свете и лучше сына знаю, к чему должна стремиться душа юноши.

– Пусть и так. Но навязывать свою волю неразумно. Так ты рискуешь лишиться младшего сына. Его почтение останется, а внимание к словам отца исчезнет…

– Нет, Валид, я лучше знаю, что ему надо в жизни. И не пожалею сил, чтобы изгнать его тупое упрямство и сделать наконец полезным для семьи и страны. Ибо не мазилками, а мудрецами всегда гордился наш род.

Хасан помнил, что мудрец Валид тогда лишь тяжко вздохнул. Но слова о пользе для семьи и страны, словно сотни кинжалов, навсегда ранили сердце мальчика. И, взрослея, он всегда чувствовал неодобрительный, оценивающий взгляд визиря. И его вечное недовольство тем, что сын вырос не глиной в руках отца, а личностью со своими желаниями и устремлениями.

Вот и сейчас, глядя в спину неспешно идущему мастеру, юноша вновь подумал, разумно ли то, что он делает здесь и сейчас. Да, его желание стать живописцем, подобным уважаемому господину Ван Акену, понятно и естественно. Но полезно ли оно будет для семьи, для страны? Быть может, вечное недовольство отца мигом исчезнет, если он, Хасан, бросит малевать и станет усердно штудировать науки, более подобающие царедворцу?

Перед мысленным взором Хасана вновь предстала библиотека – его пристанище и проклятие. Вот он, усердный, вымазанный чернилами школяр, зубрит даты восшествий на престол, гибели царей, истории завоеваний и переворотов. Вот пытается понять, что есть достойного в торговле разными товарами и что есть там прискорбного. Вот учится оценивать на взгляд горы мехов или тканей, пригоршни специй и драгоценностей. О, эти картины были и ярки и свежи в памяти, ибо таким были дни малыша Хасана. И вновь тоска, сильная и беспощадная, как зубная боль, пронзила его душу. Словно вся радость жизни в единый миг покинула существо Хасана.

«О нет, Аллах всесильный и всемилостивый! Никогда я не стану полезным для семьи. И это прекрасно. Ибо я мечтаю остаться самим собой, а не глупой марионеткой в руках отца, а потом и насмешницы-судьбы. Пусть мой путь еще во мраке, но я знаю, чего не желаю и к чему стремлюсь! Я буду ходить по пятам за мастером, буду учиться видеть в привычных картинах мира не только торжество творения повелителя всех правоверных, но и бесконечный, воистину вечный источник для вдохновения человеческого, вдохновения художника!»

Внезапно эти горячие слова, что произнес Хасан в душе, наполнились для него новым смыслом. Его шаги по дорожке перестали быть шагами – он словно ступал в новый мир, где утоптанная земля была не просто путем из одной точки в другую, но дорогой к этому новому миру, новой жизни. Чуть изменился даже звук тихого ветерка – теперь он звал к далеким горизонтам и словно впервые увиденным лесистым горам. И вновь Хасан, как это бывало раньше лишь в библиотеке, услышал голоса тех, кого не видел – мир для юноши наполнился образами, уносящими его душу прочь от реальности к фантазии, увы, даже более реальной, чем сама его жизнь.

Всего несколько мгновений длилось это удивительное состояние. Вот оно исчезло, но торжество в душе юноше осталось. Ибо он наконец смог отказаться от общепринятого и увидеть свое, данное лишь ему одному.

Макама девятнадцатая

– Бог мой, как же прекрасно то, что сотворил ты силой своего вдохновения! – вздохнул художник и обернулся к Хасану. – Итак, друг мой, сейчас нас никто не слышит. Я видел, что тебя мучит не одна сотня вопросов…. Быть может, ты задашь мне хоть некоторые из них?