Сетис кивнул, озадаченный, и сказал:
— Статую можно было бы продать.
— Нет. — Генерал натянул черные перчатки. Сетис поднял глаза и наткнулся на его пристальный взгляд. — И больше не заикайся об этом.
* * *
Двери Храма были открыты. Мирани вбежала, и в лицо ей пахнуло знакомым запахом ладана, и это уже не был плод ее воображения. Кто-то здесь побывал. Пропустив вперед Орфета, она огляделась и с удивлением заметила остатки высохших цветов: вокруг постамента были рассыпаны лепестки роз, сладкий ирис, жимолость.
Она подняла глаза.
Белое мраморное лицо Бога обратило к ней печальную улыбку. Венок у него на волосах увял, но гладкие руки были чистыми и ухоженными. Туника из белого полотна тоже была чистой, у ног стояла чаша с вином и блюдо с пищей. Мирани озадаченно приблизилась. Вместо мягкого хлеба — горстка сушеного инжира.
— Кто это оставил? — прошептала она.
— У нас ничего не выйдет. — Орфет в отчаянии огляделся. — Для этого понадобятся лебедка и блок, да человек шесть мужчин. Она невелика, но очень тяжелая. — Он обернулся. — Прости, Мирани, он застал нас врасплох. Нам ее не спасти. — С дороги уже доносился лязг оружия и топот солдат. Он схватил ее за руку. — Надо уходить, пока нас не нашли. Алексос! — В храме вокруг них было темно и пусто. К потолку поднимались высокие колонны, ветерок из открытой двери ворошил пыль на полу, и она взвивалась струйками, как песок в пустыне.
— Архон!
В благоуханном воздухе стояла тишина.
— Куда он запропастился! — проворчал Орфет.
Где-то совсем близко прозвучал голос Алексоса, звонкий и чистый.
— Орфет, я здесь.
Он стоял на пьедестале. Одной рукой обвил колени статуи и выпрямился. Мрамор словно бы колыхнулся.
— Алексос! — в тревоге взвился Орфет. — Спускайся!
Архон стоял, сосредоточившись, слегка покачиваясь. Обнимал свои собственные колени. Заглянул себе в лицо.
— Как же я красив, — проговорил он.
* * *
Сетис никогда не бывал на Острове.
Это была запретная зона, и, поднимаясь в паланкине по священной дороге, он чувствовал, как вокруг них смыкается неведомый гнев, клубятся теплые запахи и сновидения, проклятия и тайны. Это была обитель Бога, Святилище Девятерых, здесь звучат священные слова и исполняются древние ритуалы, а они одним своим присутствием оскверняют его.
Если Аргелин и ощущал то же самое, то не подал виду. Как только паланкин остановился, он выскочил. Перед ним высился Храм, белел в звездном свете мраморный фасад. Солдаты широко распахнули бронзовые двери, едва не сорвав одну створку с петель. Вдоль дороги тянулась стройная колоннада, вверх вела заросшая травой лестница.
Ночь стояла безмолвная.
Даже море затаило дыхание. Потом откуда-то поблизости, из загона, донесся трубный рев пленных слонов. Люди Ингельда попятились, и даже сквозь прорези шлемов были заметен ужас в их глазах.
Они дотронулись до причудливых амулетов, пробормотали слова молитвы чужеземным богам.
Аргелин обернулся.
— Пусть статую свалят еще до зари.
Ингельд спросил:
— Этот бог. Его сила разбита?
— Я забрал его силу, — сказал Аргелин, бросил Сетису: — Следуй за мной! — и пошел вверх по лестнице. Сетис положил перо в корзину со свитками, поднял ее на плечо. В воздухе стоял приторный запах полыни. У него закружилась голова.
«Сделай же что-нибудь, — беззвучно взмолился он. — Сделай что-нибудь!»
Они вошли в темноту храма. На миг Сетису показалось, будто Бог из глубины взирает на него и обиженно улыбается. Он остановился.
В темноте гортанным эхом разнесся голос Ингельда:
— Что-то не так.
Аргелин обернулся.
— Боишься, северянин?
Вдруг Храм содрогнулся. По стенам словно пробежала рябь, из глубины каменных плит донесся глухой стон. Земля под ногами всколыхнулась. Сетис вскинул руки, чтобы не упасть. Где-то в темноте с грохотом упала каменная плита.
Медленно утихло эхо. Мир словно накренился, в воздухе повисла густая пыль. Первым пришел в себя Ингельд. Он заговорил, и его голос прозвучал безо всякого выражения, как будто в здании нарушилась акустика.
— Когда земля трясется, это значит, бессмертные подают нам весть. Мы уходим из этого места, великий царь.
Аргелин побелел от ярости.
— Здесь часто бывают землетрясения, и они ничего не значат! Вы сделаете, как я велел. Разобьете глупую ухмылку на лице этого мальчишки!
Он развернулся, поднял глаза и вдруг застыл как вкопанный. Сетис ахнул.
Пьедестал был пуст.
Двери в царство смерти очень малы и открываются неожиданно.
Они таятся в ядовитых зубах змеи, в хвосте скорпиона, в листьях аконита, в полете копья. Войти в них может каждый, в любую минуту.
Смерть проста, но люди усложняют ее. Они придумывают к ней дорогу, нагружают себя богами. Сочиняют мифы о царях, колдунах и младенцах.
Повсюду в пустыне умирают живые существа. Умирают молча, миллионами, каждый час, каждый миг, и не устраивают из этого суеты. Но люди о них не думают.
Я был и насекомым, и кошкой, и бабуином. Прошлой ночью я превратился в мышь, которую унес ястреб. Не успел я пикнуть, как меня сожрали, и место, куда я попал, было темным и красным.
Я бы рассказал, если бы меня спросили.
Я бы сказал, что из Садов нет дороги назад.
Точнее, только одна.
Яростный рев Аргелина был слышен даже в Нижнем Доме.
Мирани распахнула дверь и втащила Орфета.
— Сюда! В кухню!
Он вошел. У него на руках бессильно обвис бледный Алексос. У дверей стояла скамья, усеянная обглоданными костями, Мирани смахнула их, и толстяк уложил мальчика. Его голова бессильно свесилась набок.
— Что нам делать? — простонал Орфет.
Она ничего не могла придумать. Когда она увидела, как он вскарабкался на пьедестал, обнял статую и превратился в нее, когда камень смягчился и стал его кожей, когда ожившая скульптура обратила к Мирани свою спокойную улыбку, девушка оцепенела, будто сама поменялась местами со статуей.
А потом содрогнулась земля, и он упал, обессиленный, прямо в подставленные руки Орфета.
Она коснулась его губ, лба. Он дышал, был теплый.
— Алексос!