— Сейчас мы можем только ждать, когда кромлех полностью появится на свет. А тем временем отведи меня к ней.
Роберт изумленно раскрыл рот.
— В больницу?
— Можем сходить туда втайне. Не обязательно говорить родителям.
Роберт в смятении покачал головой. В темноте, охотясь на невидимых насекомых, порхали летучие мыши, и от их мельтешения у него закружилась голова.
— Им расскажут медсестры.
Вязель, как обычно, печально улыбнулся:
— Скажи им, что я твой друг.
— А вы сможете… — Он ненавидел себя, этот вопрос не шел к нему на язык, но он не мог не задать его. — Вы сможете ее разбудить?
— Не знаю. Зависит от того, сколько каэров она прошла, как далеко углубилась. Но я попытаюсь. — Он кивнул Розе, и девушка выключила фонарик.
Роберт застыл в изумлении — внутри кромлеха сиял свет, еле уловимый, фосфоресцентный. Он просачивался из-под земли, как будто торфяники отдавали давным-давно впитанный звездный свет. А из расселины, образовавшейся там, где почва провалилась, вылетали летучие мыши, десятки и сотни летучих мышей, они сбились в клубящееся облако тьмы, взвились над верхушками деревьев. Ночь наполнилась их пронзительными криками.
Вязель стоял в пелене брызг и смотрел им вслед.
— Пусть летят, — сказал он Роберту.
Он поднялся на чердак, стал подтаскивать мебель к двери. Ставни на окне скрипели, засовы подрагивали. Ветви неумолимо вползали внутрь. По лестнице, наверное, уже не пройти.
— Они здесь! — закричала я. Под дверь скользнул усик плюща; он растоптал его, оторвал. Но за первым последовал еще один, еще и еще.
Я попятилась к окну. Завела руки за спину, стала ощупью возиться с щеколдой на ставнях. Если смогу ее открыть — закричу, позову на помощь. Позову маму, папу. Позову Максела — он наверняка услышит.
Но не успела я нашарить щеколду, как длинные усики плюща скрутили ему руки, опутали щиколотки. Он заорал, стал отбиваться руками и ногами.
Я осторожно отперла ставни.
Окно широко распахнулось.
Главным я стал среди бардов Эльфина.
Моя страна — обитель летних звезд.
Книга Талиесина
В воскресенье была месса, а потом — обед. Отец Максел всегда приходил, потому что Мария готовила лучшее жаркое во всем Уилтшире, а после обеда он и Роберт иногда шли погулять по холмам или по Риджуэйской дороге. Но сегодня Роберту было не до прогулок. Он вдруг понял, что вообще не хочет оставаться с Макселом наедине, потому что крестный отец слишком хорошо знал его, и мог прочитать все его настроения. Максел уже почувствовал, что у крестника что-то неладно.
Роберт нарочно замешкался в церкви, помог старому прислужнику собрать сборники гимнов, посмотрел, как в дверях мать болтает с подругами. Она, как всегда, выглядела безупречно, волосы уложены, макияж был сделан мастерски. Глядя на нее, он обратил внимание, с какой живостью она откликалась на каждую фразу, собирая свою еженедельную долю сочувствия. Она старательно делала вид, что прекрасно со всем справляется и что у нее всё хорошо. У Роберта так не получалось. И многие об этом догадывались, потому что никто ни разу не заговорил с ним о Хлое.
Отец ждал снаружи, в машине. Ему тоже не по силам было вести светскую болтовню.
По боковому проходу к Роберту подошел Максел в черной рубашке, брюках и старых расшлепанных сандалиях. Он сунул в мусорную корзину стопку газет, отдал прихожанам последние ворчливые наставления и сказал:
— Пошли.
Они обернулись — и Роберт увидел Вязеля.
Поэт стоял под статуей святого Франциска, смотрел снизу вверх на доброе деревянное лицо. На плече у святого Франциска сидели птицы — маленькие деревянные голуби. Они всегда нравились Роберту, с самого детства, когда во время долгих скучных служб он погружался в мечтания, и ему чудилось, будто птицы оживают и летают по церкви.
Вязель поглядел на него. Их глаза встретились.
Роберт напрягся.
«Пусть летят», — сказал Вязель прошлой ночью о летучих мышах. Сейчас, в миг кристально ясного озарения, Роберт понял, что он — он сам, Роберт — и в самом деле мог бы этого добиться: оживить птиц и сделать так, чтобы они вспорхнули с плеча святого. Надо было только очень сильно захотеть, собрать всю силу, какая скрывалась внутри. Если бы в нем было веры хоть с маковое зернышко.
— Кто это? — Максел подошел сзади, встал за спиной.
Роберт зажмурился. Потом сказал:
— Тот, о ком я вам говорил. Друид.
Отец Максел замер. Потом подошел к Вязелю — тот ставил зажженную свечу в подсвечник. Пальцы у поэта были тонкие, хрупкие; пламя затрепетало, озаряя его лицо.
— Рад видеть в церкви незнакомого человека.
Вязель поднял спокойные глаза.
— Я здесь уже бывал.
— Неужели?
— Много раз. За долгие столетия.
Максел кивнул. Крупные черты его лица ничего не выразили. Даже тень по ним не пробежала.
— Значит, должно быть, что-то притягивает вас сюда.
Вязель поглядел на Роберта.
— Эйвбери — это колыбель духовной силы, страна, окутанная мечтами и видениями. — Он опять перевел взгляд на Максела, и они стояли глаза в глаза, поэт — темный и худощавый, священник — большой и массивный. — Вы и сами знаете это, святой отец.
К удивлению Роберта, Максел медленно кивнул. Вязель сказал:
— До завтра, Роберт, — улыбнулся, перекрестился и вышел через деревянный проем главной двери.
— Мне показалось, ты говорил, будто он язычник, — задумчиво произнес Максел.
— Я понятия не имел, какого он вероисповедания.
— Что он имел в виду насчет завтра? — Крестный отец всегда имел обыкновение резко менять тему. На этот раз его манера разозлила Роберта.
— Ничего. Я обещал отвести его кое-куда.
— Человек, который странствует много столетий, сам прекрасно знает все окрестности. — Максел обернулся. — Роберт, держись от него подальше. Он не тот безобидный чудак, каким я его себе представлял. — Его голос зазвучал на удивление мрачно, но тут к ним подошла Кэти:
— Готовы?
— Хорошо поесть я всегда готов, — хрипло отозвался Максел.
* * *
К концу дня пошел дождь, поэтому послеобеденные напитки были перенесены в летний домик — обветшалый деревянный павильон под кедром. Роберт сел верхом на скамейку и приладил картину на мольберт, потом соскреб с палитры старую краску.
Максел должен был позировать ему для портрета; Роберт писал его уже много месяцев, то загораясь энтузиазмом, то остывая. Но сегодня ему хотелось погрузиться в мир красок. Он довольно легко набросал лицо, но чем дольше он вглядывался, тем больше оттенков зеленого, красного и даже синего различалось в глубине веснушчатой плоти. Эта игра красок завораживала его и наполняла отчаянием.