– Это была не модель, – понуро промолвил Тимофеев. – Самая настоящая машина. Разве что без здоровых итальянцев в качестве источника энергии. И тебе не удастся украсить эффектной демонстрацией защиту курсовой работы. Может, это вообще не насос? Леонардо говорил: «Опыт никогда не ошибается, ошибочными бывают только наши суждения, заставляющие нас ждать от опыта таких явлений, которые он не содержит…» Длинно, а здорово!

– Разве это главное? – ласково прошептала девушка. – Зато ты здоров и еще успеешь закончить свою курсовую. С моей помощью.

Ключ в дрогнувшей руке Тимофеева с лязгом провернулся в замочной скважине и застрял. А сам последователь великого Леонардо внезапно ощутил, что благодарность и любовь не вмещаются в его сердце.

– Я оформлю этот чертеж в рамочку, – сказал он, скрывая волнение. – Пусть покрасуется на моей стене до защиты.

Прошмыгнувшая мимо бесхозная сиамская кошка спугнула их, помешав немедленно, прямо на лестничной площадке, поцеловаться.

…Жидкостный инженер Пумпа Винтомысл стоял перед Верховным блюстителем Старшего Мира, как называли сопредельное нашему пространство его обитатели, и от радости не знал, куда пристроить бестолково суетившиеся ложноножки.

– В Старший Мир наконец пришла вода с Младшей Сестры? – недоверчиво переспросил Верховный блюститель. – Как это объяснить? Вот уже двести кругов, как мы отказались от этого неудачного эксперимента…

– Да, это истина, – согласно моргнул чресельным гляделищем Пумпа. – Нашим предкам удалось наладить связь с величайшим мыслителем Младшей Сестры, дабы он создал аппарат для переброски драгоценной влаги в Старший Мир. И он почти осуществил этот грандиозный проект, но отсутствие достаточного количества энергии и прочных материалов остановило его. И тем не менее вода пришла к нам!

– Жизнь детей Младшей Сестры слишком коротка, – поморщился ликом дочерней головы Верховный. – И гений, с которым говорили наши предки, давно ушел. Но то, что случилось ныне, гораздо важнее того, что было.

– Объясни, о Верховный!

– Младшая Сестра повзрослела. Теперь она нам Равная Сестра. Новый великий мыслитель Равной Сестры протянул нам руку дружбы через казавшуюся непреодолимой стену между пространствами. Близок час, когда наши пустыни зацветут, словно прекраснейший оазис, и две вселенные сольются в могучем единстве. Имя гения будет увековечено в обеих историях, а на том месте, куда пришла вода, ему будет воздвигнут памятник из самого драгоценного материала, какой только существует в природе.

– Неужели… изо льда? – благоговейно спросил Пумпа.

– Да будет так, – сказал Верховный блюститель. – И подумайте над тем, как мы отблагодарим наших братьев по разуму. Нужно будет поделиться с ними нашим знанием. Чем-нибудь вроде управления гравитацией.

…Накануне защиты курсовых работ Тимофеев явился к Свете в состоянии крайнего возбуждения.

– Ты никому не говорила про машину? – спросил он тоном бывалого заговорщика.

– Нет! А что произошло?

– Странная история… До нынешнего утра она валялась на пустыре, а к обеду пропала. И еще…

– Витенька, говори быстрее, я же волнуюсь!

– Чертеж из рамки исчез. А вместо него под стеклом – вот это, – Тимофеев протянул Свете лоскут блестящего материала с узором из золотых нитей.

Девушка внимательно пригляделась.

– Да ведь это ты! – засмеялась она. – На каком-то постаменте… Вот здорово!

– Что здорово?! – вскричал Тимофеев. – Что изображение памятника мне где-то тиражируется машинной строчкой на искусственном шелке? На кой мне сдались эти памятники, когда ты перед самой защитой осталась без чертежа?! Бежим скорее в архив, не может быть, чтобы там не оказалось еще каких-то автографов Леонардо!

Делай, как я!

Светлым майским вечером Тимофеев провожал девушку Свету в общежитие. Они долго топтались на выщербленном временем и бесхозяйственностью крыльце, шумно вздыхая и цепко держась за руки. Потом поняли, что в такую чудную погоду ничто не может их разлучить, и вновь побрели в аллею по дорожке, вкривь и вкось мощенной бетонными плитами, между буйно зеленеющих, пахнущих пыльным зноем отходящего дня кустарников.

Как водится, беда нагрянула нежданно. Она явилась в облике отрицательного типа Игоря Ершова с параллельного потока, джинсового пижона и вечного задолжника, а также двух его приятелей, неведомыми науке силами державшихся в университете. Беда дышала пивом и мятной резинкой кондитерского объединения «Рот Фронт». Беда искала приключений.

Ершов сделал нетвердый шаг навстречу парочке, и его потная лапа легла на плечо Тимофееву.

– Витек, – сказал Ершов проникновенно. – Дай мне рубль до стипендии.

Тимофеев сознавал, что Ершов и стипендия – понятия в высшей степени несовместимые. Однако же он протянул ему рубль, не ожидая подвоха. Ершов принял денежный знак с некоторым замешательством.

– Еще дай закурить, – ляпнул он неуверенно.

Тимофеев с полным радушием подал ему пачку «Беломора» с торчащей оттуда папиросой.

– Пускай часы даст поносить, – подсказал растерявшемуся Ершову один из его дружков, маявшихся в отдалении. – У него часы в жилу.

– Да, – быстро согласился Ершов. – Одолжи на пару деньков.

Света, заподозрив неладное, молча потянула Тимофеева к заветному крыльцу, но тот уже расстегивал ремешок своей старенькой «Ракеты» с электронным приводом, указывавшим не только год, месяц и день, но и погоду на ближайшие двое суток.

– Ты что – издеваешься надо мной? – зловеще спросил Ершов и коротко, умело стукнул Тимофеева в челюсть.

– Ой! – вскрикнула Света.

Часы взлетели к потемневшему от негодования небу, а Тимофеев без единого звука опрокинулся в кустарник, где и остался лежать недвижно.

– Так, – с удовлетворением произнес Ершов и нехорошо посмотрел на Свету.

Та приготовилась биться насмерть.

В этот момент на аллее показался правильный мужик, бывший морской пехотинец, а ныне староста курса Николай Фомин, возвращавшийся с популярной лекции о международном положении. Опасные для нарушителей общественного порядка кулаки Фомина были пока что засунуты в карманы кримпленовых брюк.

– Подбери лапы, – негромко приказал Фомин, ленивой походкой надвигаясь на сумеречных хулиганов.

– Коля, – сказал Ершов. – Иди себе мимо.

Но Фомин шел не мимо, а прямо на грешную троицу, как атомный ледокол на свежие торосы. И когда он остановился, так и не обнажив свои страшные кулаки, запросто превращавшие древесностружечную плиту обратно в стружку и опилки, на аллее не оставалось никого, кроме трясущейся Светы и поверженного Тимофеева.

На того было жалко смотреть. Тимофеев был перепачкан в земле, по губам текла кровь. Кроме того, он сгорал от жестокого мужского стыда.