Неожиданно он уловил на себе странно напряженный взгляд Николая Фомина.
– Рядовой Тимофеев, – отрывисто сказал тот. – К бою!
– Чего?.. – изумленно переспросил Тимофеев, и в этот миг словно пружина подбросила его с дивана.
Тело само приняло оборонительную стойку – одна рука на уровне подбородка, другая перекрывает подступы к животу.
– Моротэ-цуки! – рявкнул Фомин.
– Да брось ты… – смущенно пробормотал Тимофеев.
Против воли своего хозяина, оба его кулака вылетели вперед в жестоком двойном ударе так, что затрещали кости и заныли не знавшие подобных нагрузок сухожилия.
– Майягери-кикоми! – не унимался Фомин.
Правая нога Тимофеева сама собой сложилась, больно стукнув тощей коленной чашечкой по груди, а затем вонзилась в тело воображаемого противника. Фомин, доселе пребывавший на безопасном расстоянии, вдруг скользнул навстречу Тимофееву, как барс, и нанес быстрый, казавшийся неотразимым, удар в лицо – вроде того, памятного… Но сегодня удивленный донельзя Тимофеев легко поймал руку нападавшего в блок и тут же направил свое колено навстречу – в солнечное сплетение.
– Да, – не без восхищения хмыкнул Фомин, высвобождаясь из захвата. – Такое ощущеньице, словно сам с собой бьешься. По команде – делай, как я! Полезная штука… – и он задумался о применении тимофеевского замысла в деле обучения салаг-новобранцев в морской пехоте.
Тимофеев, тяжко дыша, весь в поту, повалился на диван.
– Признаться, я не ожидал, – объявил он. – Мышечная память есть, но она не подкреплена физической тренированностью. Организм-то работает на пределе…
– Пустяки, – откликнулся Фомин. – Тренированность – дело наживное, пришлое.
Слова его оказались пророческими, потому что на следующий день в Тимофееве прорезался внутренний голос, интонациями подозрительно напоминавший донора мышечной памяти.
Едва разлепив глаза, народный умелец покосился на будильник.
– Семь часов, – пробурчал он. – Еще рано…
– Что-о?! – с командирскими нотками в тембре возмутился внутренний голос. – Ну-ка, подъем!
– Какой еще подъем? – сонно запротестовал Тимофеев. – Все нормальные люди спят…
– Р-разговорчики! – прикрикнул внутренний голос. – Встать, заправить постель и – пробежечку до седьмого пота!
Мучимый недобрыми предчувствиями, проклинающий фокусы взбунтовавшейся мышечной памяти, Тимофеев был все же вынужден подняться, натянуть старенький тренировочный костюм и дважды обежать квартал под недоуменными взглядами прохожих, прежде чем внутренний голос угомонился. Затем он, изнемогая от зевоты, поплелся к заветному дивану, рассчитывая наверстать упущенный сладкий сон поутру.
– А-атставить! – загремело в его потрясенных непосильными нагрузками мускулах. – С песней, с полотенцем, под холодный душ строевым шагом – марш!
– Мама… – упавшим голосом прошептал Тимофеев, когда первые ледяные струйки скользнули по его спине.
Содрогаясь крупной дрожью, он вышел из душевой спустя полчаса. «Ну нет, – подумал он, с остервенением растирая пупырчатую кожу махровым полотенцем. – Человек – это звучит гордо. Будем бороться. Иначе грозит утрата индивидуальности…»
Однако прежде чем он задумался над тем, нужно ли ему сохранение индивидуальности хилого затворника, им был позорно проигран еще один раунд. Едва Тимофеев вернулся в комнату, как его руки сами собой тщательно скомкали пачку папирос, неосмотрительно забытую на столе, и выбросили в мусорную корзину.
– Дудки! – возопил Тимофеев. – А Фомин-то ку-урит!
– Курит, – охотно согласился внутренний голос. – А ты – не будешь!
Тимофеев обрушился на диван в жесточайшей телесной немощи. Эксперимент протекал не совсем так, как предполагалось изначально. Собственно объект эксперимента чувствовал себя совершенно разбитым и раздавленным. Во всем теле не осталось ни единой клеточки, которая не взывала бы к милосердию, угнетаемая памятью литых мускулов морского пехотинца, требовавших работы, нагрузок и перегрузок. Хотелось не то спать, не то курить, но было очевидно, что отныне все это – запретный плод, который хотя и сладок, а все равно недостижим. Истерзанный взгляд Тимофеева упал на магнитофон, задвинутый в дальний угол. Где-то в подсознании шевельнулась предательская мыслишка: стереть чужие рефлексы к чертям, и все пойдет по-прежнему…
Но Тимофеев увидел перед собой, словно наяву, ненавистную нетрезвую физиономию Ершова, которая тут же сменилась чистым и трогательно беззащитным обликом девушки Светы.
Обратной дороги не было.
По пути с лекций Тимофеев завернул в магазин спортивных товаров и приобрел там новенькую пудовую гирю из черного чугуна. Чтобы доставить ее домой, ему понадобилось около трех часов, потому что каждые пять метров Тимофеев опускал гирю на асфальт и отдыхал.
Пришел июнь, мелькнула сессия, и подошли каникулы. К этому времени Тимофеев понемногу примирился с узурпаторскими замашками чужой памяти, тем более что незаметно исчезли боль в костях, ломота в пояснице и на смену им явилось неизведанное прежде чувство силы. Впрочем, выжать гирю свыше пяти раз пока еще не удавалось.
На последнем танцевальном вечере этого учебного года в студенческой дискотеке Тимофеев, как и следовало ожидать, не разлучался с девушкой Светой.
– Давай вместе поедем в стройотряд, – сказала ему Света без особой надежды на успех.
– Кирпичи таскать, – с неудовольствием фыркнул Тимофеев, как отвечал всегда на подобные предложения. Но внутренний голос тут же скомандовал: «А ну, трындеть команды не було! Это то, что тебе нужно!» И Тимофеев поспешно согласился: – А в самом деле – почему бы и нет?
Света в изумлении замерла посреди танца, широко раскрыв синие глаза-озера.
– Не узнаю тебя, Витенька, – промолвила она. – Ты стал какой-то не такой.
– Хуже? – опасливо спросил Тимофеев.
– Не в том смысле. Тверже…
Тимофеев ловил дерганые ритмы модных диско-групп краем уха. Его внимание, конечно, занимала Света, но не полностью. Потому что здесь же находился и Ершов, а ему было уготовано возмездие. Иначе говоря, Тимофеев хотел набить ему морду на прощанье. Но Ершов, как назло, вел себя пристойно, он был почти трезв и умеренно хамил девушкам. Более того, вскоре он явно засобирался уходить.
– Мне надо отлучиться, – тут же сказал Тимофеев Свете.
– Только ненадолго, – ласково произнесла девушка, и у Тимофеева стало тепло на сердце. Он даже на миг забыл про Ершова, потому что в такой вечер не хотелось думать о плохом, но поруганная мужская честь живо напомнила ему о себе.
Тимофеев выбежал на улицу. Был вечер – такой же светлый, как и в тот раз, и те же кустарники обступали аллею. Ершов быстро шагал по бетонным плитам, а за ним, движимый жаждой мести, шел Тимофеев.