— И ее не смутила ваша…
— Нет. Она со всем присущим ей наивным простодушием сказала, что мой гомосексуализм — это даже к лучшему. Ей нужен друг, сказала она, а не любовник.
— Как часто вы встречались?
— Пару раз в месяц. У нас с ней прекрасные отношения. Никто не думал, что все так обернется… — Пинна с проникновенной грустью посмотрел на меня и вздохнул. — Вероника, несмотря ни на что, любила мужа и страдала из-за его пренебрежения, а порой и жестокости. Он не ставил ее ни в грош, в то время как она — женщина поразительной душевной чистоты и изящества.
Вот уж никогда бы не подумала, что такая невзрачная при всей своей миловидности дикторша может привлечь внимание красавчика-гомосексуалиста, вещающего о «душевном изяществе». Как все-таки странно устроены люди!
— Она делилась с вами своими переживаниями?
— Иногда. Вообще-то она всегда старалась сдерживаться и не показывать, насколько огорчена поведением своего мужа.
— В воскресенье она тоже сдерживалась в беседе с вами?
— Нет. Она сказала, что Альберт откровенно издевается над ней.
— В чем это выражалось?
— Три дня назад он не пришел ночевать. Когда Вероника спросила его о причине, он принялся оскорблять ее. Мне тяжело об этом говорить, — поморщился Пинна. — Ужасно жаль Веронику.
— Но она тем не менее жила с ним и сносила все обиды… — бросила я на него ироничный взгляд.
— Она любила его, — криво усмехнулся Пинна, — хотя… Иногда мне казалось, что она просто вбила себе это в голову.
— Что вы хотите этим сказать? — встрепенулась я.
— Только то, что порой она сама принималась себя укорять за свою слабость… А это уже первый шаг к исцелению.
— А еще что-нибудь из ряда вон выходящее вы не заметили в то воскресенье?
— Нет, — отрицательно покачал головой Пинна.
— Можно полюбопытствовать, — вкрадчиво улыбнулась я, — что обычно составляло предмет ваших бесед?
— Жизнь, искусство, люди… — слегка оттопырил нижнюю губу Пинна. — Порой Веронике требовалось просто мое молчаливое присутствие…
— И вы не знали о трагедии, произошедшей на даче Дюкиных?
— Нет. Я ведь вам сказал, что виделся с Вероникой не чаще двух-трех раз в месяц. Ее муж был против того, чтобы она посещала клуб, — с горечью сказал Пинна.
— Ах вот как? Значит, ему было не безразлично, куда ходит его жена?
— Он был, осмелюсь сказать, ретроградом, — криво усмехнулся Пинна, — и прежде всего обеспокоен своей репутацией, тем, как он выглядит в глазах других людей. А тут его жена посещает клуб геев.
— Значит, Вероника вам не позвонила?
— Нет. Я ждал ее прихода недели через две. У нее же были в конце концов семейные обязанности, да еще и работа… — как-то виновато улыбнулся Пинна.
— И выступления Вероники по телевизору вы не видели?
— Какого? — искренне удивился Пинна.
— Сегодняшнего, где она признает себя виновной в смерти Альберта Степановича? — я с утроенной беззаботностью выпустила дым через ноздри.
— Нет, я же вам сказал, — бросил на меня страдальческий взгляд Пинна.
— Однако это странно, — вздохнула я, — вы были, что называется, ее наперсником, а тут вдруг остались в стороне…
— Она арестована?
Я кивнула.
— Понимаете, на дачу к Альберту Степановичу в ту ночь приезжали три человека, и все три — женщины. Его любовница, мадам Левицки и Вероника. Кто-то из них выстрелил в Альберта Степановича дважды и убил его. Мне осталось только выяснить, у кого был мотив это сделать. Сурдопереводчицу я отметаю — такого мотива она не имела. Наоборот, смерть Дюкина была ей невыгодна. Остаются Левицки и ее дочь… Вероника не умеет обращаться с оружием…
— Она не могла убить своего мужа! — с горячностью воскликнул Пинна. — Все, только не это!
— Ваша пылкая верность и заступничество похвальны. Так что же, это была мадам Левицки? Как вы думаете, что заставило ее и Альберта Степановича так вести себя в клубе? Вам не кажется странным, что двое едва познакомившихся людей ведут себя так, словно их связывает не один год обоюдных претензий и даже ненависти? — размышляла я вслух.
— Может, они встречались в прошлом? — догадливо блеснули глаза Пинны.
— Но зачем ей понадобилось это от меня скрывать?
— Не знаю, может, чтобы отвести от себя подозрение? — дружелюбно, открыто улыбнулся Пинна.
— Скорее всего Веронике должно быть кое-что известно… — прикинула я вслух. — И все-таки я думаю, что для того, чтобы убить человека, нужны очень веские основания, особенно когда речь заходит о такой личности, как Левицки. И потом, возможно ли, чтобы она так рисковала?
— Вероника доверила мне одну тайну: ее мать неизлечимо больна. Рак, — Пинна тяжело вздохнул.
— Вы хотите сказать, что ей нечего терять?
— Только не говорите Веронике, что я выдал ее секрет, прошу вас, — умоляющим тоном произнес Пинна.
— Разумеется, я вам обещаю, — без энтузиазма согласилась я, — интересная деталь! Наверное, поэтому мадам Левицки и приехала на родину…
— Да, Вероника тоже так думает.
— Спасибо, Пинна. Вот номер моего сотового. Если вспомните что-нибудь важное, позвоните мне.
— Ладно, — осклабился Пинна, — всего хорошего.
— Милый журнальчик, — тронула я лежащий на диване «Плейбой», — помню, как в детстве мальчишки перефотографировали особенно вызывающие снимки, а потом прятали эту наспех произведенную продукцию за слоем отколупленной штукатурки в подъезде на стене, там, где проходил телефонный кабель. С тех пор я питаю нежность к этому изданию.
Пинна смущенно улыбнулся и еще раз пожелал мне всего хорошего.
Слава богу, у меня хорошая память: я быстро нашла дорогу из гримерной Пинны в зал. Здесь, несмотря на поздний час, веселье было в самом разгаре. Игорь сидел с тем самым мужчиной в сером костюме. Они сидели так близко друг к другу и так мило о чем-то шептались, что у меня шевельнулась мысль, не соврал ли мне Игорь о своей натуральности. Собственно, мне было, по большому счету, все равно.
Присев к столу, я взяла свой бокал с недопитым мартини и осушила его в несколько глотков. Лед, конечно, давно растаял, но напиток приятной волной прокатился по горлу.
— Куда же вы пропали? — деланно удивился Игорь.
— Пообщалась с вашим другом Пинной, — устало улыбнулась я и встала из-за стола.
— Вы уже уходите? — снова поинтересовался он.
— Да, — кивнула я, — хочу еще успеть посетить клуб трансвеститов.
Кажется, я их озадачила: он и его пузан в сером костюме застыли с вытянутыми физиономиями.