Внимая приглашающему жесту госпожи Левицки, я села в белое кожаное кресло, очень неудобное, но красивое, с блестящими хромированными подлокотниками, крутая изогнутость которых не оставляла никаких надежд на их функциональное использование.
— Хочу вас сразу предупредить, — Эльвира Левицки села напротив меня, на такой же неудобный, как и кресло, белый диван, — моя дочь немного не в себе.
— Я понимаю…
— Вы застали ее врасплох. Она побежала в ванную приводить себя в порядок. Такое горе… — Левицки опустила глаза и с жалостливым выражением на лице покачала головой.
— Я была на вашей выставке, — попыталась я разрядить скорбную атмосферу.
— Я видела вас, — слабо улыбнулась художница, — вы были с молодым человеком в ужасном оливковом костюме.
Она улыбнулась шире, обнажив ровные крупные зубы.
— Никогда бы не подумала, что такая знаменитость, как вы, интересуется простыми смертными, — решила я ей немного польстить в целях дела. — Я купила альбом с вашими репродукциями.
— Я обратила на вас внимание не только потому, что у вас яркая внешность, — возразила Левицки, — я видела, что вам моя выставка не нравится. Я угадала?
— Мне куда больше понравился альбом, — честно призналась я, — он пробудил во мне ностальгию по настоящей живописи, которую видишь нынче только в музеях.
— Напрасно вы так думаете, — улыбка, подобно капризному блику, скользнула по ее бледному лицу, — в Тарасове, я уж не говорю о европейских городах, есть талантливые художники. Вас может раздражать их манера, но это не значит, что они лишены дарования, — довольно категорично высказалась она.
— Не берусь с вами спорить, — дипломатично улыбнулась я, — меня, как это ни прискорбно звучит, привела к вам не живопись, а известные вам трагические обстоятельства.
— Вы пришли не ко мне, — снисходительно поправила меня Левицки, — а к моей дочери.
— Я даже не догадывалась, что мать Вероники Дюкиной такая знаменитость, — я посмотрела ей в глаза, она немного смутилась.
— Да, мы не афишировали нашего родства… — она поднялась, грациозно продефилировала к кушетке, взяла с нее изящную металлическую пепельницу, золотую зажигалку с выгравированными буквами «Cartier», пачку «More» и вернулась на диван. — Вы курите?
Я кивнула и достала из сумочки «Кэмел». Мы закурили. Левицки щурилась от дыма, и эта обычная, свойственная курильщикам гримаса являлась дополнительным штрихом к ее незаурядной внешности. Томная небрежность, читавшаяся на ее не столько красивом, сколько породистом лице, застывала и, словно окаменев, превращалась в горделивое презрение, отрешенность приобретала жесткий оттенок непримиримой замкнутости, прикрытые веки и трепещущие ноздри по-иному высвечивали твердую линию подбородка и губы, придавая ее лицу что-то одновременно статичное и животно-брезгливое.
— Вероника жила здесь, а я — там. Мы переписывались, но о своих сердечных делах молчали. Ну, вы понимаете, — одарила она меня выразительным взглядом, — хотите верьте, хотите нет, я даже не догадывалась, за кого моя дочь вышла замуж.
— Неужели? — недоверчиво воскликнула я.
— Я и понятия не имела, что она носит фамилию директора местного телеканала. Я писала на конверте ее девичью фамилию… Знала, что она диктор… — Левицки как-то горько усмехнулась, — но то, что она вышла замуж за сына старого функционера, этого я не знала. Она мне, конечно, сообщила, что выходит замуж, но за кого — я не спрашивала. Она меня даже на свадьбу приглашала, но сами понимаете, с моей занятостью… — ее густо накрашенные ресницы кокетливо вспорхнули, — со всеми этими выставками, приемами… Да и потом, Ника всегда была скрытной, замкнутой. Не знаю, мое ли это упущение…
Левицки тяжело вздохнула.
— Вам кажутся странными такие отношения между матерью и дочерью, ведь правда? — продолжила она, эффектно выпустив дым к потолку. — Но я, — она улыбнулась, — смею сказать, не обычная мать. И потом, мне меньше всего хотелось подавлять дочь, закабалять ее, навязывать ей свою волю. Да, Вероника немного сердилась на меня, но теперь у нас все будет по-другому. Нет, не думайте, что смерть Альберта что-то изменила в наших отношениях. Я говорю сейчас не о ней, не о нашем горе, — она гордо взглянула на меня, — просто когда я прилетела, когда встретилась с Никой, мы… мы… — ее губы дрогнули, — простили друг друга. И если бы не эта трагическая нелепость!..
Под трагической нелепостью мадам Левицки, конечно, подразумевала смерть своего зятя, так и оставшегося для нее незнакомцем. Один-два дня ничего не решают — нельзя хорошо узнать человека за такой ничтожно малый срок.
— И каково же было ваше впечатление от господина Дюкина?
Неожиданно пробившаяся сквозь дежурные улыбки откровенность Левицки была мне на руку. Но она была одарена тонким чутьем, потому что, как-то судорожно рассмеявшись, сказала:
— Я и не заметила, как стала рассказывать вам о своей жизни.
Ее лукавый взгляд свидетельствовал о том, что она раскусила мой замысел: плавно, не форсируя событий, расспросить ее о Веронике и Альберте. Возможно, волнение, вызванное примирением с дочерью, сыграло здесь свою роль, и Левицки изменила своей привычной замкнутости, о которой любили распространяться журналисты.
— Принимая во внимание ваше скоротечное знакомство с Альбертом Степановичем, бессмысленно расспрашивать вас о нем. И все-таки, — я проникновенно взглянула на нее, — что вы о нем можете сказать?
— Он был симпатичным человеком, вежливым, снисходительным к Веронике, даже чересчур.
— Что вы имеете в виду? — заинтересовалась я.
— Она говорила мне, что он бесконечно доверяет ей, отпускает одну в гости, на концерты, к подругам…
— Вы считаете, что его так называемое доверие походило на равнодушие? — без обиняков спросила я, выпустив дым через ноздри.
— Да нет… Мне трудно судить… Сами понимаете, есть ревнивая, неукротимая страсть, а есть нежная доверчивая привязанность. Это зависит от темперамента и воспитания любящих.
— Если я вас правильно поняла, воспитание Альберта Степановича перевешивало его темперамент.
Левицки с насмешливой симпатией посмотрела на меня.
— Он вообще, как мне показалось, был довольно флегматичным субъектом, — усмехнулась Левицки, — я бы, например, не смогла строить отношения с таким мужчиной.
— Очевидно, вы в мужчинах вызывали безудержную страсть, простите за такое смелое суждение, — я дружески улыбнулась Эльвире.
— Да, было время… — жеманно вздохнула она.
В ее лукавых голубых глазах мелькнул огонек иронии, обращенной против самой себя: она иронизировала над своей аффектированной томностью, но все же не отказывала себе в удовольствии поиграть в кокетку.
— Вы уже два дня как в Тарасове…
— Три дня. Я прилетела за сутки до открытия выставки. Мне не хотелось шумихи и огласки — я мечтала побыть с дочерью наедине. Нам нужно было столько сказать друг другу. И самое главное то, что мои усилия не пропали даром!