Скорее всего, нет.
Разве можно винить нациста, который был рожден в антисемитской стране и получил антисемитское воспитание, а потом вырос и убил пять тысяч евреев?
Да. Да, можно.
Я продолжаю сидеть в кухне у Джозефа по той же причине, которая заставляет водителей сбросить скорость при виде аварии на дороге, — хочется увидеть ущерб, невозможно проехать и мысленно не оценить повреждения. Ужас одновременно и притягивает, и отталкивает.
На столе разложены доказательства, которые он показывал мне несколько дней назад: он в военной форме в лагере и газетная вырезка со снимком, сделанным в Хрустальную ночь, когда улыбающийся Джозеф-Райнер ел испеченный мамой торт.
Как может человек, который убивал невинных людей, выглядеть так… так… обыденно?
— Я просто не понимаю, как вам удалось… — говорю я в тишину. — Вы прожили обычную жизнь, делая вид, что ничего этого не происходило.
— Вы удивитесь, во что может заставить себя поверить человек, если захочет, — отвечает Джозеф. — Если постоянно убеждать себя, что ты такой-то и такой-то, то в конечном итоге становишься именно таким человеком. Вообще, именно в этом суть окончательного решения еврейского вопроса. Сперва я убедил себя, что я чистокровный ариец. Что я заслуживаю того, чего не заслуживают остальные, уже по факту своего рождения. Подумайте, какое высокомерие, какая заносчивость! По сравнению с этим убедить себя и остальных в том, что я хороший человек, честный, скромный учитель, было совсем просто.
— Не знаю, как вы спите по ночам, — отвечаю я.
— А кто говорит, что я сплю? — вопрошает Джозеф. — Теперь вы знаете, какие ужасные вещи я совершил. И видите, что я заслуживаю смерти.
— Да, — резко обрываю я. — Вижу. Но если я убью вас, то чем буду от вас отличаться?
Джозеф размышляет над сказанным.
— Сложнее всего, когда первый раз принимаешь подобное решение, решение, которое противоречит всем твоим моральным принципам… Но во второй раз легче. И тебе уже становится чуточку лучше. И так далее. Можете со мной не согласиться, но никогда не избавиться от горечи, которую ощущаешь, вспоминая тот первый раз, когда ты мог сказать «нет».
— Если вы пытаетесь заставить меня помочь вам, ничего не получается.
— Да, но существует разница между тем, что сделал я и что прошу сделать вас. Я хочу умереть.
Я думаю о тех несчастных евреях, голых и униженных, которые шли к ямам, наполненным телами людей, прижимая к себе детей. Может быть, в тот момент им тоже хотелось умереть. Лучше принять смерть, чем жить в мире, где происходят подобные ужасы.
Я думаю о бабушке, которая — как и Джозеф — так долго отказывалась говорить на эту тему. Неужели она думала, что если не будет об этом говорить, то не придется пережить это снова? Или ей казалось, что даже одно слово о прошлом — словно ключ к ящику Пандоры: откроешь его, и зло, словно яд, вновь просочится на землю?
Еще я думаю о чудовищах, которых она описала в своей истории. Они прятались в тени от других? Или от самих себя?
А еще я вспоминаю Лео. Как он может каждый день добровольно выслушивать подобные истории? Вероятно, по прошествии шестидесяти пяти лет дело уже не только в том, чтобы поймать преступников. Может быть, он понимает: важно, что кто-то продолжает слушать об этом ради памяти погибших.
Я усилием воли снова сосредоточиваю внимание на Джозефе.
— И что произошло потом? После того как Фолькель застукал вас в постели своей подружки?
— Как видите, он меня не убил, — отвечает Джозеф. — Но он сделал так, чтобы я не служил в его полку. — Он замолкает в нерешительности. — Тогда я еще не знал, то ли это благословение, то ли проклятие. — Он протягивает руку к фотографии, которую мне показывал, к той, на которой он в лагере с пистолетом. — Тех, кто не хотел выполнять приказ, в расстрельной роте не наказывали и не принуждали. У них оставался выбор. Их просто перебрасывали в другое место. После дисциплинарного взыскания меня отправили на Восточный фронт. В Bewährungseinheit — карательный отряд. Меня перевели в действующую армию, понизив до унтер-офицера. Надо было реабилитироваться, чтобы восстановить звание. — Джозеф расстегнул рубашку и снял ее с левой руки. Подмышкой у него имелся небольшой круглый шрам. — Мне сделали татуировку с группой крови, как всем солдатам войск СС. Мы должны были иметь подобные татуировки, хотя они и не всегда помогали. Один маленький значок черными чернилами… Если бы мне необходимо было переливание крови, а я находился без сознания и потерял жетон военнослужащего, доктора могли узнать мою группу крови и оказать помощь. Как оказалось, это спасло мне жизнь.
— Но тут только шрам.
— Потому что я вырезал татуировку швейцарским армейским ножом, когда попал в «Канаду». Слишком многие знали, что у СС были такие метки; по ним опознавали военных преступников. Я поступил так, как должен был поступить.
— Значит, в вас стреляли, — говорю я.
Он кивает.
— Есть было нечего, погода стояла ужасная, и однажды ночью наш отряд попал в засаду. Я получил пулю, которая предназначалась моему командиру, потерял много крови и едва не умер. Рейх счел это героическим поступком. В то время я подумывал о самоубийстве. — Он качает головой. — Однако этого оказалось достаточно, чтобы вернуть мне звание. У меня был задет нерв на правой руке, и я уже не мог держать винтовку ровно. Но к концу сорок второго года я оказался нужен в другом месте. Не на передовой. — Джозеф обращает на меня взгляд. — Раньше я служил в концентрационных лагерях, там я начинал свою карьеру в СС. Поэтому, провалявшись в госпитале девять месяцев, я отправился назад в концлагерь. На сей раз в должности лагерфюрера в женском лагере. Я отвечал за узниц, где бы они ни находились. «Anus Mundi» — так называли его заключенные. Помню, как вышел из машины, взглянул на те железные ворота, на слова, скрученные из проволоки, между двух параллельных проволок: «Arbeit macht frei» («Труд делает свободным»). И тут я услышал, как кто-то окликнул меня по имени. — Джозеф смотрит на меня. — Это был мой брат, Франц. При всем его неприятии режима рейха теперь он был гауптшарфюрером — оберфельдфебелем — и работал в том же самом лагере на административной должности.
— Никогда не слышала об «Anus Mundi», — признаюсь я.
Джозеф смеется.
— Это всего лишь прозвище. Вы же знаете латынь? Это означает «Всемирная задница». Но вам он, скорее всего, известен как Освенцим, или Аушвиц.
Он слышал каждый удар ее сердца. Оно билось почти в такт ее поспешному шагу. Он убеждал себя, что ей следовало быть осторожнее. Она сама виновата.
Когда она свернула за угол, он напал сзади. Она больно ударилась о камни, а он потянулся к вороту ее платья и рванул до пояса, переворачивая ее на спину. Чтобы она не дергалась, достаточно было прижать предплечьем ключицу. Она молила, как они всегда поступают, но он не слушал. Теперь ее сердечко неистово колотилось. И это сводило его с ума.