Арон, конечно, не герр Бауэр. И не Йосек, если уж на то пошло. Но иногда, лежа рядом со спящими Басей и Меиром, я прижимала тыльную сторону ладони к губам и представляла, что это его поцелуй. Не то чтобы он поразил мое воображение — меня удивляла сама мысль о том, что кто-то может смотреть на девушку в рваной одежде, тяжелых ботинках, с тусклыми патлами вместо волос и видеть в ней красавицу.
В очереди были даже десятилетние дети и старики, которые не могли стоять без посторонней помощи. Родители научили меня, что говорить, в надежде, что я попаду к отцу в пекарню или к маме на фабрику. Иногда власти при распределении работ принимали во внимание таланты или предыдущий опыт. Иногда распределяли наугад.
Дара схватила меня за руку.
— Мы могли бы сказать, что сестры. Может, тогда нас отправят вместе.
По-моему, это не имело никакого значения. Кроме того, подошла очередь Арона, и я заглядывала через его костлявое плечо, пока чиновник за столом что-то писал на клочке бумаги. Парень обернулся с улыбкой на лице.
— Текстильная фабрика, — сообщил он.
— Ты умеешь шить? — удивилась Дара.
Арон пожал плечами.
— Нет, но придется научиться.
— Следующий!
Окрик прервал наш разговор. Я шагнула вперед и потянула за собой Дару.
— По одному, — приказал сидящий перед нами мужчина.
Я вышла вперед.
— Мы с сестрой умеем печь. И шить…
Он посмотрел на Дару. Все и всегда таращились на Дару, она же красавица. Мужчина указал на грузовик в углу площади.
— Вам туда.
Я запаниковала. Люди, покидавшие гетто, как Рувим, назад не возвращались.
— Пожалуйста! — взмолилась я. — Пекарня… седла шить. — Я вспоминала работы, за которые больше никто не хотел браться. — Мы готовы могилы рыть. Только из гетто не увозите!
Мужчина смотрел мимо меня.
— Следующий!
Дара расплакалась.
— Прости, Минка, — всхлипывала она. — Если бы мы не пытались держаться вместе…
Я не успела ответить, как солдат схватил ее за плечо и потащил к грузовой платформе без бортов. Я взобралась вслед за Дарой. Остальные находящиеся там девушки были приблизительно нашими ровесницами, некоторых я знала по школе. Кое-кто, казалось, поддался панике, другие сидели со скучающим видом. Все молчали. Я понимала, что лучше не спрашивать, куда мы едем. Возможно, ответ я знать не хотела.
Через мгновение мы уже выезжали из ворот гетто — места, которое я не покидала больше полутора лет.
Когда ворота за нами закрылись, я физически почувствовала это. За пределами гетто дышалось легче. Цвета здесь были ярче. Воздух чуть теплее. Попав в другой мир, мы потрясенно молчали, хотя нас отрывали от семей.
Я гадала, кто скажет моим родителям, что меня увезли. Интересно, будет ли Арон скучать по мне? Узнает ли меня Меир, если увидит снова? Я сжала руку Дары.
— Если придется умереть, — сказала я, — по крайней мере, умрем вдвоем.
При этих словах сидящая рядом девушка засмеялась.
— Умрете? Глупая корова! Никто не будет вас убивать. Я уже неделю каждый день езжу на этом грузовике. Мы едем в немецкий штаб.
Я вспомнила мужчину, который пялился на Дару, и задумалась, что же нам предстоит делать для офицеров.
Мы ехали по улицам города, в котором я выросла, но все было другим. Мальчишка, продающий газеты, торговец рыбой в огромной шляпе, портной, который вышел покурить и щурился от яркого солнечного света, всякие прочие мелочи, которые я помнила с детства, — все исчезло. Демонтировали даже виселицу, которую немцы соорудили на площади. Это напоминало однажды написанную мной историю о девочке, которая проснулась и обнаружила, что все ее следы исчезли из знакомого мира: семья ее не узнала, в школе она не числилась, с ней ничего не происходило. И сейчас создавалось впечатление, что мне всего лишь приснилась жизнь, которой я жила раньше.
Через пятнадцать минут мы въехали в ворота, которые тут же закрылись за нами. Немецкие солдаты расположились в бывших административных зданиях Лодзи. Нас выгрузили и передали широкоплечей женщине с обветренными красными руками. Она говорила по-немецки, и было видно, что некоторым девушкам все это знакомо: раньше им уже объясняли, что необходимо делать. Нам дали ведро, тряпки, нашатырный спирт и приказали следовать за этой женщиной. Время от времени она останавливалась и направляла кого-то из девушек в дом. Дару и девушку, которая обозвала меня коровой, отправили в большое каменное здание, на крыше которого развевался нацистский флаг.
Я проследовала за женщиной через несколько переходов, и мы наконец дошли до места, где располагались небольшие квартирки.
— Ты, — сказала женщина по-немецки, — вымоешь вот эти окна.
Я кивнула. Похоже, здесь жили немецкие офицеры, поскольку раньше я не видела других военных бараков. Я осторожно повернула ручку двери. В комнате не было коек и тумбочек, только красивое резное бюро и кровать со смятым покрывалом. Тарелки аккуратно стояли в сушке у раковины, кроме одной — с ярко-фиолетовой каплей варенья.
У меня слюнки потекли. Целую вечность не ела варенья!
Однако, насколько я понимала, за мной обязательно кто-нибудь да наблюдал. Поэтому я выбросила из головы все мысли о еде, взяла тряпку, нашатырный спирт и направилась к одному из окон.
Я никогда в жизни ничего не убирала. Подбирала, убирала, готовила для меня мама. Даже теперь кровать в нашей комнате застилала Бася.
Я посмотрела на нашатырь, открыла пузырек, вдохнула запах… И тут же закрыла. Из глаз брызнули слезы. Я села за стол и оказалась лицом к лицу с тарелкой.
Я молниеносно коснулась пальцем капли варенья и тут же сунула его в рот.
Боже мой! На глаза снова навернулись слезы, но уже по другой причине. В каждой клеточке мозга вспыхнули воспоминания. О том, как я ела папины булочки, намазанные свежим маслом и маминым клубничным вареньем. О том, как собирала черную смородину в деревне, где работал отец Дары. О том, как лежала на спине и представляла, что облака в небе — это мотоцикл, попугай, черепаха. О том, как нечем было заняться, потому что бездельничать — главное занятие детей.
Это варенье на вкус напоминало ленивый летний день. Напоминало свободу.
Я настолько потерялась в своих чувствах, что не услышала шагов офицера, который уже через секунду повернул ручку двери и вошел в комнату. Я вскочила и поспешно схватила ведро, бутылочка с нашатырем упала на пол.
— Ой! — воскликнула я, опускаясь на колени, чтобы вытереть лужу.
Офицер был ровесником моего отца. Он скользнул взглядом по моей съежившейся фигуре.
— Побыстрее заканчивай! — приказал он по-немецки, а потом, не ожидая, что я его пойму, указал на окно.