– Вставай! Просыпайся, шлюха!
Над ней стоял бездомный бродяга – толстобрюхий, опухший, беззубый.
– Ишь, разлеглась, стерва! Кто тебе позволил занимать мое место?
Пимби испуганно вскочила.
– Простите, – пролепетала она дрожащим голосом.
От бродяги нестерпимо разило смесью винных паров, табака, мочи и нафталина. Он надвигался на Пимби, и глаза его под кустистыми бровями полыхали возбужденным огнем. Пимби увернулась и бросилась бежать.
– Куда ты? Вернись! – кричал ей вслед бродяга. – Зря ты испугалась, красотка!
Пимби неслась со всех ног, пока не скрылась за углом. Бродяга, усмехаясь, словно припомнив хорошую шутку, устроился в уголке, нагретом телом Пимби, снял ботинки и принялся сосредоточенно рассматривать свои заскорузлые ступни.
В кухне было ужасающе много еды. Множество кастрюлек и сотейников, наполненных стряпней, источали густые запахи. Пироги, торты и запеканки стояли не только на кухонном столе, на полках и на стульях, но даже на полу. Я не представляла, как мы все это съедим, ведь нас было только двое – я и Юнус. Но плакальщицы продолжали приходить и приносить еду, чтобы не дать нам умереть с голоду. В гостиной рядком сидели женщины всех возрастов. Некоторые были нашими соседками, других я едва знала, кого-то видела в первый раз. Всех гостей встречала тетя Мерал, выполнявшая обязанности хозяйки. Она благодарила их и плакала вместе с ними. Мы с Юнусом притулились в уголке, безучастные к тому, что творилось вокруг, словно рыбки в аквариуме. Каждый, кто входил в комнату, считал своим долгом подойти, поглазеть на нас и постучать по стеклянной стенке, отделяющей нас от мира, ожидая от нас реакции. Мы все видели, все слышали, но при этом ничего не ощущали. Слова сочувствия не находили у нас никакого отклика. Мысленно мы оба бились над решением загадки, известной лишь нам двоим.
– Эсма, я во всем виноват, – запинающимся голосом прошептал Юнус.
– Почему это?
– Если бы я не оставил тетю одну…
Я крепко сжала его ручонку:
– Это сделал Искендер, а не ты, малыш.
– Но если «скорая» увезла тетю Джамилю, где тогда мама?
– Хотела бы я это знать.
Меньше чем через час мы узнали ответ. Около полудня дверь в очередной раз распахнулась и в комнату вошла новая гостья, с ног до головы одетая в ярко-зеленое. На голове у нее красовалась шляпа с изумрудными перьями. Плакальщицы, онемев от изумления, уставились на ее сверкающие украшения и длиннющие ярко-красные ногти.
Лишь я одна обрадовалась этой диковинной посетительнице и, заливаясь слезами, вскочила и подбежала к ней:
– Рита!
Мы уединились в кухне, подальше от любопытных глаз и ушей.
– Рита, мама жива, – шепнула я.
Она молча кивнула.
– Она у вас?
Еще один кивок.
Оказывается, утром, придя на работу, Рита увидела, что мама спит, свернувшись у дверей салона. В ответ на все Ритины вопросы она молчала. Рита отвела ее в заднюю комнату, напоила чаем, опустила жалюзи на окнах, а новой сотруднице, едва та переступила порог, сказала, что сегодня парикмахерская закрыта и она может идти домой. Потом она помогла маме умыться и привести себя в порядок.
– Можете вы приютить ее у себя на несколько дней? – спросила я. – Пока все не утрясется.
Рита покачала головой. Ее бойфренд ни за что не позволит ей привести домой кого бы то ни было. К тому же он совершенно не умеет держать язык за зубами, а это значит, что в доме Риты мама не будет в безопасности.
– Ты должна кое-что сделать.
Рита протянула мне бумажку, на которой были написаны имя и адрес.
– Сходи к этому человеку и скажи ему, что твоя мать умерла. Пимби считает, что так будет лучше.
На этом разговор закончился. Я проводила Риту до дверей. Она, войдя в роль плакальщицы, обняла меня и пробормотала, заливаясь слезами:
– Держись, детка. Для нас всех это тяжкая утрата. Я так любила твою мамочку!
* * *
Вечером, после заката, мы с Юнусом через заднюю дверь вошли в «Хрустальные ножницы». До конца дней своих я буду помнить мгновение, когда мы, смеясь и рыдая, бросились в мамины объятия. Она выглядела измученной, лицо осунулось, под глазами темнели круги.
Юнус, уткнувшись носом в мамину грудь, твердил:
– Это я во всем виноват. Я пошел к друзьям и оставил тетю Джамилю одну.
Мама поцеловала его. Поцеловала меня и шепнула мне на ухо:
– Ты ходила… к нему?
Я вкратце рассказала ей о своем визите к Элайасу. Она слушала рассеянно, словно погрузившись в сон.
– Люди болтают про тебя всякие глупости, – вмешался Юнус. – Но мы никого не слушаем.
Я толкнула его в бок локтем, но было уже поздно. Впрочем, мама и без того наверняка догадывалась, что наш квартал гудит от слухов и сплетен. Догадывалась, что многие соседи обвиняют ее, утверждая, что она запятнала семейную честь и своим недостойным поведением толкнула сына на страшное дело.
– Похороны будут послезавтра, – сообщила я. – Все хлопоты взяла на себя тетя Мерал.
Юнус похлопал маму по руке с видом взрослого мужчины, способного разрешить любую проблему:
– Не волнуйся, я все устрою. Я знаю, где тебя спрятать. В Лондоне есть безопасное местечко, где ты сможешь жить, сколько захочешь, и никто не выдаст тебя полиции.
Вот так моя мать, Пимби Кадер Топрак, тридцати трех лет от роду, по официальным данным убитая собственным сыном, поселилась в Хакни, в старом особняке, захваченном группой молодых неформалов.
Пимби села в постели, обхватила колени руками и сцепила пальцы. На лице ее застыло измученное выражение. Страшная тяжесть давила на грудь, мешая дышать. Боль не унималась ни на минуту. Дышать было трудно, в горле саднило.
Она прислушалась к долетавшим до нее звукам. Обветшалый викторианский особняк был погружен в темноту. Воздух насквозь пропитался едким ароматом, в котором соединялись запахи пыли, пота, гнилого дерева, влажного белья, грязных простынь, пустых бутылок, переполненных пепельниц. Здешние обитатели спали на полу, бок о бок друг с другом, и это напоминало Пимби детство. Она и семеро ее сестер тоже спали на полу, толкаясь, лягаясь и сражаясь за кусок одеяла. Одеял, казалось, было достаточно, но все же часто посреди ночи Пимби просыпалась от холода. Недолго думая, она стаскивала одеяло со спящей и укутывалась сама, предоставляя сестре мерзнуть.
Пимби безучастно смотрела на мирно посапывающих юнцов, на туманную муть за окном. Ею владела апатия, полнейшая апатия, которой она не ощущала никогда прежде. Прошел час. Может, больше. Пимби не представляла, сколько сейчас времени. Небо на горизонте немного посветлело. Потом на нем зажглись алые проблески. Над Лондоном вставал рассвет. Пимби с трудом сглотнула ком, подступивший к горлу. Скоро все встанут. Начнут болтать, смеяться, есть, курить. Надо отдать должное обитателям дома, они не только приютили ее, но и старались лишний раз не беспокоить. Но любопытство, которое возбуждала у них эта странная женщина, заставляло их задавать ей вопросы. Они не могли понять, что с ней происходит. Она и сама этого не знала.