— Конечно-конечно! — с готовностью воскликнула мадемуазель Белова. — Я внимательно вас слушаю. Только — одну минуточку — утюг выключу.
Я машинально глянула на часы, чтобы засечь время.
— Алло? — Не прошло и сорока секунд. — Спрашивайте, пожалуйста. Может быть, вам неудобно говорить прямо сейчас? Если желаете…
Не желаю. Терпеть не могу угодливость! Вот так бледная моль — а я-то считала ее особой молчаливой.
— Мне очень удобно, поверьте. Именно сейчас. Итак, не будете ли вы любезны сообщить мне некоторую информацию о ваших хозяйках?
— Извините, — кажется, сеньорита оскорбилась. — У меня только одна хозяйка — Маргарита Алексеевна.
— Прекрасно, с нее и начнем. Может, вы потрудитесь вспомнить, что ваша единственная хозяйка делала вечером тринадцатого апреля?
Не будем ерничать, Татьяна Александровна. Вежливость, предельная вежливость. Не выходите за рамки приличий.
— Тринадцатого — это когда случилось несчастье?
— Именно.
— Сидела дома.
— Вы уверены?
— Конечно, уверена! — Госпоже Беловой мой вопрос, видимо, показался странным. — Я помогала Маргарите Алексеевне присматривать за девочками… Потом был звонок, соседи Маргариты Вадимовны сказали о несчастье. Вадим Сергеевич — он тоже был дома — сразу поехал. И такой переполох начался! Вы знаете, Маргарита Вадимовна очень плоха.
— Она заболела?
— Нет, физически нет. Но постоянно плачет. За девочками не следит. Сиротки жмутся к ней: «Мама!» А она совсем ушла в себя, о детях забыла, внимания не обращает…
— Сочувствую.
Что еще я могла сказать? Жалко детишек: они, похоже, потеряли не только отца, но — что еще страшнее — и мать…
— Тяжело смотреть, знаете…
— О… извините, я прерву вас, — а сколько времени вы знакомы с Королевыми?
— Я работаю у них два года. По рекомендации.
— Следовательно, неплохо знаете характер каждого члена семьи.
— Да… — моль замялась. — Я должна описать?
В чем дело? Что ее смущает?
— Желательно.
— Ну, Маргарита Алексеевна очень спокойная, мягкая. Внучек любит. Все время дома сидит: для нее на улицу выйти — проблема. Вадим Сергеевич все время в делах: утром уезжает, вечером приезжает. Я его почти не вижу. Ксеня — она… Понимаете, мы не очень ладим. У нее тяжелый характер… ну и вообще…
— Что — вообще?
— Может быть, это мне только кажется, но, по-моему, Ксеня меня не очень любит.
Понятно.
— Скажите, вы уходите на ночь к себе домой или живете у Королевых?
— Когда как. Разве это важно?
— Безусловно. А тринадцатого вас, конечно же, попросили остаться.
— Ну да. Маргарите Алексеевне нужна была помощь, она одна не справлялась: у Маргариты Вадимовны истерика…
— А разве младшая дочь не могла помочь?
— Ксеня? Она — конечно… но Ксеня поздно вернулась и…
Разве не без десяти семь?
— Когда примерно?
— Ну… я не помню…
— Маргариту Вадимовну уже привезли?
— Кажется, да. Впрочем, точно не знаю: было много хлопот…
Так. Кто же из них говорит неправду — мадемуазель Королева или мадемуазель Белова? Кому выгодна эта ложь?
— И последний вопрос…
— Ой! — всполошилась моль. — Звонок. В дверь звонят, — радостно сообщила она. — Извините.
Я услышала, как «домохозяйка и гувернантка» открыла дверь; далее последовали суетливые возгласы и — громкое: «Это Татьяна Александровна Иванова — по делу».
— Здравствуйте, — раздался в трубке приятный женский голос. — Я жена Вадима Сергеевича. Простите, меня не было. Вы хотели что-то уточнить или нашли… того человека?
— Добрый день, Маргарита Алексеевна. Мне необходимо было знать некоторые вещи, но ваша помощница практически все уже разъяснила. За исключением одного: в котором часу тринадцатого числа Ксения Вадимовна вернулась домой?
— М-м… не могу вам сказать. Я целыми днями в четырех стенах, за временем не слежу… Сегодня вот только повезла Риту к невропатологу. Нервный срыв.
— Мне очень жаль… И все-таки — до или после приезда вашей старшей дочери?
— По-моему, после… Господи, неужели вы ее обвиняете?!
— Нет-нет, что вы! — Я поспешила заверить несчастную мать, что Ксению ни в чем не обвиняю, но алиби у девушки нет, поэтому необходима проверка. — Поймите, Маргарита Алексеевна…
— Да, конечно, да, — потерянно прошептала бедная женщина. Еще один удар… — Я понимаю, конечно.
— Поверьте, сударыня, я не хотела вас расстраивать. Теперь раскаиваюсь: не нужно было ничего говорить. Простите.
Я как можно сердечнее попрощалась, хотя едва ли меня услышали на том конце провода, и положила трубку.
Значит, Ксения, похоже, пришла позже, гораздо позже семи — уже после того, как ее отец привез Риту. Любопытно… Домой девица шла, по ее словам, пешком. От Баргомистровых до Королевых ходьбы минут сорок — сорок пять… ну, час, если ползти черепашьим шагом. Но Ксении нужно было избавиться от орудия убийства (если мужа своей сестры убила действительно она); на это ушло сколько-то времени.
Та-ак. Следовательно… А что «следовательно»? Каким образом я могу доказать виновность королевской дочки, если у меня на руках — одни домыслы?
Ладно, с Ксенией мы еще успеем разобраться, она никуда не денется. А вот с Голубковым — с ним надо бы поторопиться… Засудят мужика ни за что. Опять же — где доказательства непричастности его к убийству? Пока — наоборот, все улики против…
И куда, черт побери, делся Дима?
А не бросить ли пока кости? Скажем, чего мне ждать от встречи с арестованным Голубковым?
7 + 36 + 17.
«Пока вы медлите, будущее удачи может пострадать, а тайные замыслы врагов окрепнут». Да как же не медлить, когда все зависит от одного-единственного звонка!
Я уже устала ничего не делать. Устала, лежа на диване, читать об археологических раскопках. Устала ходить из угла в угол. Я привыкла действовать, а не мучиться ожиданием. К тому же от безделья все время хочется есть.
Слушай, Татьяна, а чего ради ты, собственно, себя изводишь? Вполне может случиться, что Дима с этим мужиком из тюрьмы на сегодня не договорится: вдруг у того выходной или — мало ли что? — у тещи приступ безумия. И потом — если Голубков не скажет ничего нового… вернее, желаемого для меня, тогда как быть? Бросаться в Волгу? А ведь наверняка не скажет: запуган.
Уф-ф-ф!.. И Миша, милый возница, тоже ведь сидит у себя дома, ждет… Тоска дремучая, да и только!