Спустя минуту или две, которые все провели в молчании, дверь отдела распахнулась и на пороге появились двое в белых, не первой свежести, халатах, с носилками… Удивительно оперативно тогда сработали профессионалы. Я невольно опустила глаза; Анечка снова заплакала, прямо над моим ухом тяжело засопел Костя… Потом не хлопнула даже, а грохнула входная дверь отдела: Людмила, которая была не просто самой, если так можно выразиться, живой среди нас, но буквально брызжущей этой особой, неиссякаемой жизненной силой, Милка, которая — я-то это знала! — еще несколько часов назад видела свое не только ближайшее, но и самое отдаленное будущее в сияющих, феерических огнях, навсегда покинула контору…
Удар двери подействовал на нас на всех подобно взрыву, словно именно он сделал случившееся реальностью. Анька уже выла в голос, кто-то из ребят, кажется Коля, сгреб ее в охапку, пытаясь предотвратить еще одну бабскую истерику, тоненько и как-то тоже по-бабьи заскулил Рудик… Я внезапно почувствовала, что задыхаюсь, и, судорожно глотнув ртом застоявшийся, несмотря на работающий кондиционер, воздух, вновь наткнулась взглядом на Григория. И прокляла себя за то, что в такое мгновение оказалась способной пусть на секунду, но ощутить в душе чуть ли не восторг оттого, что не ошиблась. В его глазах, устремленных на меня, действительно плескались почти позабытые мной тепло и тревога.
Мой первый год работы в газете отложился в душе одной огромной волной чуть ли не сплошного восторга, волшебного по своей нереальной легкости подъема. Стоит ли уточнять, что абсолютным кумиром, образцом для подражания и предметом поистине слепого обожания была Людмила?
Я не видела в своем идоле никаких недостатков, ни малейшего пятнышка тени в этом снопе света. И наверное, все дальнейшее было прежде всего наказанием именно за эту слепоту, абсолютную веру в насквозь придуманный мною же самой идеал, за ту ничем не оправданную, необузданную доверчивость, которая со времен наивной Евы проклятием довлеет над женским родом… Нет, не впустую предупреждает нас Евангелие: «Не сотвори себе кумира…» Я сотворила, и неизбежное наказание не заставило себя ждать слишком долго. Правда, не в тот, первый, год.
Милка со своей стороны охотно взяла в свои руки руководство моей судьбой — не только профессиональной. Последнее разумелось само собой, поскольку поначалу, как все попавшие с корабля на бал, я тыкалась в нашей конторе, как новорожденный котенок, во все углы.
Очень хорошо запомнилось самое первое дежурство по номеру, случившееся чуть ли не на второй-третий день службы в газете. В нашем отделе, возглавляемом Людмилой, было тогда меньше штатных единиц, чем теперь. И подобные дежурства, вместо положенных двух раз в месяц, выпадали куда чаще. И чем ближе к вечеру, тем выше становился темп, в котором метались корреспонденты между «дежуркой» и своими отделами, едва ли не сталкиваясь лбами в длиннющих, но нешироких коридорах. Тем яростнее и чаще гремели «радиоголоса», призывающие то одного, то другого в комнату, где располагалась дежурная бригада, в которую входили редактор, ведущий номера, и один из заместителей ответственного секретаря. Обязанности последнего состояли в «рисовании» полос по заранее поделенному на квадраты листу. До сих пор это священнодейство остается для меня едва ли не тайной.
В школе я никогда не преуспевала ни в математике, ни в черчении, вот и тут для меня было и осталось загадкой, каким образом наши дизайнеры ухитряются точно помнить, сколько на самом деле знаков того или иного шрифта вмещает в себя один квадратик макета, сколько квадратов займет та или иная статья, едва глянув на наши произведения. А заодно еще и так все это нарисовать, чтобы на полосе, не дай бог, не обозначился ни «флаг», ни «сапог» — две формы, к которым любой ответсек относится с отвращением…
Третьим членом дежурной бригады был человек, назначаемый самим главным, — «свежая голова». Поручение «свежеголовить» означало немалое признание за очередным избранным настоящего профессионализма. Потому что «свежая голова» — читальщик. Попробуй по сто раз прочесть и перечесть одну и ту же полосу, с одними и теми же материалами, но раз пять переверстанную, и при этом не «замылить глаза», выловив ошибки, пропущенные редакторами и корректорами! А после еще и просмотр «синек» — набранных уже начисто голубой краской разворотов, которые приносят в дежурную бригаду, перед тем как запустить тираж… Как правило, происходит это чаще всего уже за полночь, когда вся дежурная бригада держится исключительно на адски крепком кофе.
А ведь несчастному «свежеголовствующему» предстоит еще, в отличие от рисовальщика и даже дежурного редактора, которые свободны после «синек», ждать часа полтора-два первых отпечатков тиража! Именно он, стоя в типографии возле только что запущенной, неприятно пахнущей маслом, огромной, в потолок, машины, дождавшись первых трех номеров, обязан внимательно их просмотреть — «нормативно» ли лежит краска, не смазаны ли снимки — и после этого только подписать номер «в свет», присовокупив рядом свою ответственную роспись… С этого момента за все возможные ошибки, включая корректорские и типографские и не говоря о проскочивших все-таки, вопреки множественному чтению, смысловых, отвечает он. Несмотря на то что и дежурный редактор тоже читал и тоже отвечает за уровень выпуска, именно «свежая голова» будет в случае проскочившей ошибки лишен премии, гонорара, зарплаты — в зависимости от степени вреда, нанесенного родной газете.
На моей памяти ни один «свежеголовствующий», о себе и говорить не приходится, не сумел после подписания номера «в свет» и доставки домой на специальной разгонной машине в эту ночь действительно уснуть. Ни один не воспользовался положенным ему после дежурства выходным, влетая в контору с утра пораньше — прежде чем появится главный и даже заведующий его отделом. Конечно, ошибку, если она все-таки проскочила, не утаишь: ушлые читатели будут названивать не менее трех дней подряд, радостными голосами обличая любимое издание. Но все-таки куда легче узнать о своем проколе первым, чтобы подготовиться и к этим звонкам, которые будет переводить на тебя по внутренней связи озлобившаяся секретарша, и к яростным воплям Кравцова, обнаруживающего в подобных случаях уникальное знание народного фольклора… И попробуй, если ты принадлежишь к слабому полу, попытаться напомнить взбесившемуся Григу, что материть женщину как минимум неприлично! Услышишь традиционное «Ты не женщина, а газетчик!», после чего ярость начальства утроится и чего-чего, а ежеквартальной премии тебе на сей раз не видать точно…
Но могла ли я хотя бы подозревать обо всех этих сложностях в свое первое дежурство, вычленить их из общего угрожающе-темного леса, каким было для меня в тот момент будущее? Конечно, нет, тем более что и рядовым дежурным по отделам неприятностей тоже хватает: на ком, как не на них вымещать дежурной бригаде раздражение за многочисленные недоделки в материалах, за то, что не может, тупица, за три минуты написать новый врез к чужому материалу, а потеет над ним уже полчаса?!
И когда очередной «радиоголос» провозгласил на всю уже полупустую контору мою фамилию — «Вершинина, в „дежурку“! Срочно!!!», — я даже не сразу сообразила, что это меня. А сообразив, подпрыгнула на стуле, вскочила и помчалась как ошпаренная на командный зов, моля Бога, чтоб не запутаться в здешних переходах и тупиках. И вдруг поняла, что на самом деле бегу не одна! Рядом со мной, легко и бесшумно, мчалась Людмила, — оказывается, и она осталась после работы, сидела, ждала этого решающего момента в своем кабинете, расположенном напротив вверенного ей отдела, не пожелав бросить меня здесь одну, как щенка в воду…