Сестры помнили все свои девичники и уж, конечно, никогда не забудут тот, который случился накануне Светланы Васильевны крещения. Обычно дружеские посиделки проходили под бутылочку любимого «Амаретто» с тонко нарезанным сервелатом и коробкой шоколадных конфет, но в тот памятный день спиртное и скоромное на столе отсутствовало. Шел Успенский пост, пили чай с сухарями, а все равно было чудо как хорошо. Сидели тихо, испытывая какую-то необыкновенную тихую радость, отчего и разговаривали тихо, чуть ли не шепотом.
– И были мы просто тремя сестрами, а станем сестрами во Христе, – с мягкой, не свойственной ее строгому, хорошо прочерченному лицу улыбкой сказала Наталья Васильевна, и такие же улыбки возникли на лицах Людмилы Васильевны и виновницы торжества.
– Как же я тебе, Светка, завидую! – воскликнула вдруг Людмила Васильевна, и на ее глазах блеснули слезы. – Ведь ты же будешь совсем безгрешная! Как маленькая девочка! Представляешь?
– Как это? – не поняла Светлана Васильевна.
– Разве ты не знаешь, что с крещением человеку отпускаются все его грехи?
Глядя на Светлану Васильевну, Людмила Васильевна час-то-часто закивала, подтверждая, что так оно и есть, но Светлана Васильевна, видимо, до конца не поверила и перевела вопрошающий взгляд на Наталью Васильевну.
– Да, – сдержанно подтвердила Наталья и отвернулась.
– Ведь человек как бы рождается заново! – продолжала убеждать Людмила Васильевна, но Светлану Васильевну уже не надо было убеждать.
– И родится… девочка… Фотинья… – замирая от восторга, прошептала она, закрыла глаза и попыталась представить будущую жизнь той маленькой девочки, но это у нее не получилось, и, видимо, не случайно не получилось, потому что, еще не покинув пределы храма после своего крещения, Светлана Васильевна трижды согрешила, как Петр успел трижды отречься еще до первого утреннего «петло-глашения».
Хотя ничто этого не предвещало.
Светлана Васильевна впервые в своей жизни исповедовалась накануне крещения, и так исповедовалась, что подруги потом отпаивали ее валокордином и прикладывали ко лбу смоченный в уксусе платок. Усилием воли и с верой в будущую безгрешную девочку Фотинью Светлана Васильевна заставила себя вспомнить все и все рассказать, и, как оказалось, случай на скамейке в парке за пограничником оказался не самым большим грехом в ее жизни. Так что к моменту крещения душа Светланы Васильевны была тщательно выметена и промыта щелоком со скребком до девственной белизны, которую оставалось зафиксировать таинством крещения.
Маленькой девочкой Фотиньей Светлана Васильевна почувствовала себя сразу, как только зашла за перегородку, отделившую ее от всего остального мира, и это чувство не покидало во все время совершения таинства, а когда о. Мартирий предложил совершить «дуновение и плюновение», рассыпалась детским смехом и с детским же тщанием и усердием дунула и плюнула. В полутемном храме густо и нежно пахло греческим ладаном и было необыкновенно красиво от зажженных разноцветных лампад – так красиво, что время от времени Светлана Васильевна, словно не веря своим глазам, их закрывала, а когда о. Мартирий взмахивал кадилом, ощущала пробегающий по телу таинственный и приятный ветерок. Где-то в отдалении пел хор – и, хотя голоса были пропитые и прокуренные, пели зэки красиво, с душой, и там же где-то стояли крестная мать Людмила Васильевна Шалаумова и крестный отец Геннадий Николаевич Нехорошев – Светлана Васильевна сама их выбрала, чтобы никого из сестер не обидеть. И муж крестной, и жена крестного были там же. Были все, не было лишь законного супруга, который в тот день уехал в К-ский УИН, чтобы, как он сказал, «быть подальше от этого безобразия».
Зато совсем рядом находился о. Мартирий…
Отгороженные, укрытые от всех, они были вдвоем, как казалось иногда Светлане Васильевне, не на земле – на небе: он крестил, она крестилась.
Когда надо было раздеться для погружения в купель, Светлана Васильевна спросила: «Всё снимать?» – о. Мартирий на удивление просто и естественно ответил: «Всё», и она сделала это так быстро и так охотно, что сама потом удивлялась. Женщина крупная, Светлана Васильевна всегда немного стеснялась своего тела, и вряд ли кто из мужчин, включая даже законного супруга, видел ее голой всю сразу, здесь же она стояла перед о. Мартирием, как Ева перед Адамом, с которой разом ссыпались зеленые листочки стыда, и, разведя в стороны руки, смотрела удивленно и вопросительно.
Ей было приятно так перед ним стоять – в этом и заключался первый грех первого дня новой жизни.
Второй грех был совершен в купели – когда она трижды опускалась в нее и, расплескивая на кафельный пол воду, поднималась во весь рост, радуясь тому, какая она красивая, большая и чистая, и что именно такой он сейчас ее видит!
Третий случился уже в конце, за ширмой, когда прошла первая и самая сильная волна поздравлений – с объятиями, поцелуями и даже слезами – и настала пора прощаться с о. Мартирием, прикладываясь к священнической длани, тем самым получая благословение на дальнейшую праведную жизнь. Грех заключался в том, что Светлана Васильевна не приложилась, а поцеловала, горячо и страстно – не ладонь иеромонаха, а руку мужчины – большую, сильную, всю в шрамах и рубцах ручищу, почувствовав при этом то, что никак не должна была чувствовать безгрешная девочка Фотинья.
Приходится с прискорбием признать – малышка умерла, едва явившись на свет, прежняя же Светлана Васильевна осталась, хотя монахи только Фотиньей ее теперь называли, да еще муж иногда, правда, с насмешкой и даже с издевкой.
То, что во время крещения был ею совершен не один грех, а целых три, Светлана Васильевна поняла очень скоро, буквально на следующий день – проснулась, открыла глаза и поняла. И тогда же поняла, что никогда не сможет в этих грехах покаяться – просто не поднимется рука их записать и не повернется язык произнести. А ведь это означало, что грехи останутся непрощенными и, если есть ад, она непременно будет там гореть, что вызывало в душе Светланы Васильевны смущение и протест, ведь не для ада она крестилась – для рая.
Если бы Светлана Васильевна была мужчиной и с ним что-то подобное произошло, положение показалось бы безвыходным – Светлан Васильевич наверняка наделал бы массу глупостей, пустился бы в такой загул, что, как говорится, святых выноси – погиб бы окончательно и бесповоротно, но, к счастью для всех, Светлана Васильевна была женщиной, а значит, умела терпеть и ждать. Да – согрешила, да – не покаялась, да – ад (если он, конечно, есть), но жизнь, эта новая старая жизнь продолжается, и неизвестно, как в ней все повернется. Так, втайне от всех и почти что от себя, рассуждала Светлана Васильевна, и ведь оказалась права – повернулось!
Однажды она пожаловалась о. Мартирию на то, что болеет ее горячо любимая собачка, хотя и знала уже от того же о. Мартирия, что собака животное неправославное, потому что, как опять же о. Мартирий сказал, первую собаку себе завел не кто-нибудь, а братоубийца Каин. А еще сказал, что у собак души нет.
«Это у моей Мартышки? Да у нее душа больше, чем у Челубеева!» – так хотелось сказать. Но не сказала, конечно.