– А куда клонят?!
– А чем это грозит?!
Возмущенные общинники задавали друг дружке те же вопросы, что Кум задавал Игорьку, и не могли подобрать слов для ответа.
Игорек смотрел на негодующих своих товарищей и, может быть, впервые сформулировал давно не дающую ему покоя мысль: настоящая власть умеет заставить своих подчиненных поверить в то, во что не верит сама.
Заявление было зарегистрировано в приемной, где секретарша Юля шлепнула продолговатую печать «Зарегистрировано», поставила дату и расписалась немудрящей своей подписью. Ниже шла резолюция Хозяина: «Тов. Нехорошеву. Немедленно разобраться!» и его заковыристая подпись с огромной буквой «Ч».
В трапезной поднялся немыслимый для этого места шум и гвалт – каждый член общины имел свой взгляд на заявление опущенных, но действия предполагались примерно одинаковые: надо засунуть это заявление пидарасам в задницу и до конца света не разрешать его оттуда вынимать. Пользуясь всеобщим возбуждением, Катан (данные события происходили до исчезновения раритетного домашнего животного) взобрался на стол, начал вылавливать лапой из супа фрикадельки и, чавкая, их пожирать.
Игорек не протестовал ни против шума и крика, ни против вконец обнаглевшего кота, глядя на всех задумчиво и доброжелательно. Дождавшись, когда община наорется, а Катан нажрется, Игорек заговорил – негромко, раздумчиво, как бы размышляя вслух – эту манеру говорить он позаимствовал у Сталина из фильма «Освобождение» и, только начав применять, почувствовал, как многократно вырастает для всех значение каждого сказанного им слова.
– Они хотят войны… – заговорил Игорек и в наступившей тишине замолчал. Выдерживая паузу, он бросил взгляд на Дурака, который в общем базаре не участвовал, а стоял в углу у иконы и молился. «С Дураком надо кончать», – в последний раз подумал Игорек и перевел взгляд на соратников. Тем не терпелось услышать легко предсказуемый конец фразы: «И они ее получат!» – но так же тихо и раздумчиво, как начал, Игорек неожиданно закончил: – Но они ее не получат.
Дурак глянул через плечо и одобряюще улыбнулся. Остальные не согласились категорически, утверждая, что зло должно быть немедленно наказано и, если Игорек не хочет пачкать свои и их чистые руки, можно снова зарядить оглашенных. Выслушав, Игорек усмехнулся и помотал головой.
– Никаких оглашенных.
– Тогда мы сами пойдем! – защищая своего лидера, община даже была готова нарушить его же волю.
– И вы не пойдете, – тихо, но очень серьезно запретил это делать Игорек и, помолчав, прибавил: – Я пойду один.
Наступила пауза, та самая, ради которой, по большому счету, пишутся пьесы и играются спектакли – когда в финале актеры выдыхают, а зрители не могут вдохнуть, ради нее, а не ради аплодисментов, хвалебной прессы и гонораров, которые к ней, паузе, автоматически прилагаются. Ни разу в жизни Игорек в театре не был, но как человек публичный значение паузы ощущал и внутренне ликовал, когда она наступала. Весь этот спектакль был ему нужен, чтобы, как он говорил, «замутить поляну», на современном политическом языке – взбудоражить общественность. Ведь взбудораженная она теряет возможность логически рассуждать, не зная, по сути, ничего, начинает думать, что знает всё, делаясь бессильной, безвольной, бессмысленной.
Это и есть разводка!
Развести человека с человеком – это просто, развести человека со всеми – это разводка высокая, но самая высокая – это развести всех с реальной действительностью.
Именно это и сделал Игорек со своей общиной, всего навсего-то даванув психа.
Теперь предстояло главное – развести опущенных, а это было не таким простым делом, как кому-то может показаться. Тут была не поляна, а омут, где всегда стоит неосаждаемая муть, в которой сами чушки, как рыба в воде, посторонний же ни зги не увидит, только извазюкается, поэтому идеальным было бы с бережка удочку забрасывать, что Игорек и собирался сделать. Удочка у него имелась – трехколеночка, длинная, гибкая и чувствительная. Первое колено – его, Игорьков, ум, второе – расчетливость, и третье – хитрость. Леска – речь, какую он с чушками поведет – тонкую, со всякими шутками-прибаутками. Поплавком выберет кого-нибудь из чушков – наиболее для этого подходящего, того же Шиша, – как задергается, тут и подсекай! Одного крючка со стальным цевьем и острым жалом будет, пожалуй, мало, не один тут нужен, не один, а три… Первый – интерес, второй – лесть, а третий – страх. Ну, а наживка понятно какая – само заявление пидарасов с их неразборчивыми подписями и резолюцией Хозяина. Петухи кинутся на нее, как оголодавшие пираньи на опущенного в воду козленка.
Все было просчитано, но Игорек знал: главное на рыбалке – удача.
Постоянно имеющие дело с человеческим дерьмом, чушки ничего иного от людей не ждали, что же касается Игорька, то тут был особый случай – они его ненавидели. Любого другого это лишало бы малейшего шанса на успех, но именно ненависть и давала старосте храма убежденность в победе. И по себе, и по другим Игорек знал – ненависть глаза застит, ослепляет, а слепого развести намного легче, чем зрячего.
В тот день чушки работали на Дальневосточном – так назывался самый дальний дальняк, построенный на краю зоны за промкой. Каждый общественный сортир в «Ветерке» имел свое имя: Центральный, Большой, Юбилейный, Дальневосточный. Неизвестно, кто так их поименовал, Хозяин определял только местонахождение и количество очков, но не название. Об этом в «Ветерке» думали и, вслух рассуждая, пришли к выводу – никто, то есть все, то есть народ. Кто Москву назвал Москвой, а Кимры Кимрами? То-то и оно! Ненадолго ощутив себя народом, сидельцы «Ветерка» испытали тогда законную за себя гордость.
Двигаясь к Дальневосточному, Игорек без проблем миновал переходы локальных зон. В других случаях он брал с собой несколько пачек сигарет, чтобы кинуть их, как собаке кость, сидящим наверху в «стаканах» контролерам, но бумага с резолюцией Хозяина, лежащая в красной папке Кума, открывала автоматические замки на решетчатых калитках лучше блока «Явы золотой».
Не увидев еще Дальневосточный, Игорек его услышал – «Беларусь» без глушителя трещала так, что даже вдалеке хотелось заткнуть уши. На фоне серого кособокого сортира стоял покрашенный красной краской трактор «Беларусь» без дверей и стекол. В насквозь продуваемой кабине сидел, откинувшись, Коля-Вася и с наслаждением курил. «Неужели ему не холодно?» – удивился Игорек, одетый, почти как космонавт на Луне: на нем были теплые ботинки на толстой рифленой подошве и серебристый плотный комбинезон, не хватало только скафандра, а жаль – невыносимое зловоние ударяло в нос. Для чувствительного к запахам Игорька это было хуже холода и ветра, он торопливо вытащил из кармана чистый носовой платок, предусмотрительно смоченный одеколоном «Шипр», и прижал к лицу. Подойдя к трактору, он жестами потребовал от Коли-Васи, чтобы тот заглушил мотор. Жестами же тракторист ответил, что это невозможно, потому что если он его сейчас заглушит, то никогда уже не заведет.
– Где Жилбылсдох?! – закричал Игорек, надрываясь, но Коля-Вася похлопал себя черными промасленными ладонями по лохматым ушам – мол, не слышу, и продолжил курить, наслаждаясь звуками и ритмичностью работы двигателя МТЗ.