– В Москву так в Москву, – вытирая слезы, сказала мать.
– В цирк так в цирк, – буркнул отец.
Уезжать Сережа должен был следующим утром, и с вечера, собрав в картонный чемодан со стальными уголками трусы, носки и все, что нужно, поставил будильник на семь и лег спать. Надо сказать, что поспать Коромыслов тогда любил, и сон его был беспробудно крепок, к тому же будильник не зазвонил, и влюбленный школьник проснулся заполдень. Поняв, что проспал, Сергей хотел вскочить с кровати, но неожиданно не смог этого сделать. Не смог даже пошевелить ни рукой, ни ногой – как Гулливер, он оказался связанным по рукам и ногам толстыми бельевыми веревками.
– Проснулся? – участливо спросил дядя Петя, который сидел рядом на табуретке и курил.
Родителей не было видно и слышно.
Сообразив, что произошло, Сергей попытался вырваться из пут.
Старая железная кровать раскачивалась и скрипела, грозя развалиться, дядя Петя наблюдал за этим с тревогой, сжимая и разжимая опущенный кулачище – свой последний аргумент в успокоении растревоженного первой любовью племянника. Это была его идея – «связать и поговорить».
Кровать выдержала, и несколько минут Сережа лежал обессиленный, громко и тяжело дыша.
Дядя Петя вздохнул и собрался уже начать говорить, как вдруг юноша закричал.
Никто в их бараке, да и во всем поселке шахты 5-бис такого крика никогда не слышал, соседи по дому вздрагивали, как при взрыве, кидались к окнам, смотрели испуганно по сторонам и поднимали глаза вверх.
Все были этим криком поражены, как были бы поражены громом среди ясного неба.
Но крик его значил даже больше, чем гром, потому что это был не просто громкий тревожный звук, это было слово, хотя никто не знал, что это слово обозначает имя, потому что никто в поселке шахты 5-бис этого имени никогда не слышал.
Крик был страшен, слово звучало призывно и загадочно.
– Э-эс-фи-и-ирь!!! – кричал Сергей – Э-эс-фи-и-ирь!!!
Повторив заветное слово с дюжину раз, Сергей заревел, потом зарыдал, потом просто заплакал. Продолжалось так еще примерно час, и все это время дядя Петя сидел рядом, курил, вздыхал, время от времени сочувственно спрашивая:
– Может, пописать хочешь? Я тут бутылочку припас, – и, указывал на стоящую в углу пустую бутылку из-под шампанского.
Когда Сережа умолк, дядя Петя заговорил.
Человек немногословный, молчаливый даже, он не закрывал рот два часа, выкладывая племяннику всю мужскую правду, которую довелось ему за свою жизнь узнать.
Первой женщиной «в том самом смысле» у него оказалась деревенская дурочка, с которой еще до войны дядя Петя пас коров, когда ему было меньше лет, чем теперь Сергею, а последней, недавно, – одна нормировщица на шахте. Жену Клавку он в этом плане женщиной не считал, хотя рассказывал и о ней, о ее паскудном характере. Крестный долго говорил о войне, точнее, о женщинах на войне и о двенадцати повесившихся монашках в католическом монастыре, когда наши морпехи захватили небольшой городок в Восточной Пруссии.
Сергей сначала не слышал, потом не слушал, затем начал прислушиваться, а при рассказе о повесившихся монашках заговорил, спросив:
– А ты, крестный?
– Я – нет, – твердо ответил дядя Петя. – Вот тебе хоть честное ленинское, вот тебе хоть честное сталинское, а лучше просто честное человеческое. Никак!
И, помолчав, стал рассказывать о главной в своей жизни женщине и о самой большой любви, которая там же, в Восточной Пруссии у него случилась, и где-то, то ли в ГДР, а может, и в ФРГ, живет сейчас его родной сыночек, которого при рождении он назвал Василием, но неизвестно, как зовут его там теперь… Раненного под Кенигсбергом дядю Петю оставили долечиваться в уютном немецком хуторке, где он познакомился с круглолицей светловолосой девушкой, у них завязалась любовь, и они по закону поженились. В своем рассказе дядя Петя то и дело восхищался немецкими женщинами, их чистоплотностью, трудолюбием и порядочностью – не в пример нашим дурам и лентяйкам, особенно жене Клавке. Подлечившись, дядя Петя дальше отправился воевать, взял Берлин, крепко выпил с американцами за Победу и помчался победителем в полюбившийся хуторок, где ждала его жена с народившимся ребеночком. Немочка исправно растила сына и встретила русского мужа с честью. Дядя Петя так и сказал: «С честью» и вновь принялся рассуждать на тему превосходства немецких женщин над русскими, но увлеченный историей Сережа спросил.
– А дальше, крестный, что было?
Дядя Петя кивнул и ответил:
– А дальше – приказ Сталина: в двадцать четыре часа всех немцев с детьми в Германию отправить. Думаешь, один я такой умный был? Там таких умных было много. Но, как я, никто не возражал… Что твои веревки, меня четверо особистов вязали, а пятый пистолет у виска держал…
Тут дядя Петя заплакал.
Впервые в жизни Сережа видел крестного плачущим и хотел вскочить, погладить его по светлым курчавым волосам и успокоить, но веревки не позволили подняться.
– А знаешь, как я кричал? «Марта, Марта…» – шмыгая носом и виновато улыбаясь, шепотом передавал дядя Петя тот свой крик, обращаясь к мальчишке-племяннику, как к ровеснику и другу, и, сокрушенно мотая поникшей головой, повторял хрипло и потерянно: – Марта, Марта…
– Ее так звали? – спросил Сергей, вновь готовый заплакать.
– Угу… – кивнул дядя Петя, стыдясь слез. – А твою – Эсфирь? Я знаю, слышал в Германии это имя. Немка тоже?
– Еврейка, – ответил Сережа.
– Еврейка… – удивленно повторил дядя Петя.
Фламинго была еврейкой, и звали ее Эсфирь.
Как и все, Сережа никогда такого имени не слышал, но удивился бы и не поверил, если бы ее звали, например, Оля. Эсфирь было двадцать девять лет, и она должна была выходить замуж. Женихом был завтруппой – чернявый суетливый дяденька с животиком.
Они с Эсфирь садились у служебного входа в «жигули», когда Сережа случайно оказался рядом. Обуреваемый неведомым чувством, он не мог ни стоять, ни сидеть, поэтому, выйдя из цирка, взял и побежал вокруг круглого здания. Нет, он не искал встречи с Фламинго, он и представить себе не мог, что, как все люди, та девушка ходит по улице. Нарезав три круга, Сергей пошел на четвертый и вдруг увидел ее и сразу узнал, хотя она была без розовых крыльев и без шеста в руках.
Зато оставался нос.
Во всей экзотической фигуре циркачки мальчика привлекал именно он – большой, плавно изогнутый, очень похожий на клюв фламинго.
Сережа остановился в нескольких шагах и, глядя на нее, замер, ожидая, что она взмахнет сейчас руками-крыльями и улетит.
Завтруппой сел за руль, а она, привлеченная восхищенным взглядом мальчика-богатыря, остановилась у открытой дверцы.
Сережа сначала не поверил, что она смотрит именно на него, он даже посмотрел, нет ли кого слева или справа, но ни там, ни там никого не было. Ему не представлялось возможным, что она может видеть его точно так же, как он видит ее. Но она смотрела именно на него, и, поняв это, Сережа сделал несколько неуверенных шагов вперед и оказался совсем рядом с ней.