Она смотрела на него удивленно, огромные ресницы вопрошающе подрагивали, и из уст мальчика вырвались слова, которым он удивился и обрадовался:
– Можно я вас на руках понесу?
– На руках? – Фламинго удивилась всего на мгновение, и тут же удивление сменилось радостью. – Конечно!
– Дорогая, ну сколько можно! – подал усталый голос жених.
Она не услышала, а Сережа услышал, но никак не прореагировал, твердо зная, что между Фламинго и этим человеком не может быть ничего общего, его для нее нет, а значит, и для него тоже.
Он подхватил девушку на руки – легко и просто, как будто делал это ежедневно, повел головой из стороны в сторону, выбирая направление движения, и пошел на четвертый круг.
Жених закрыл окно, выскочил из машины, захлопнул дверцу, закрыл на ключ, нагнал их и потрусил рядом.
– Эсфирь, мне надоели твои выходки! Ну сколько можно… – канючил он на бегу. – У нас заявление в Грибоедовском лежит. Оркестр Госцирка задействован. Триста человек гостей! Ты что, хочешь все сорвать?
Любопытно, что мужчина при этом ни разу не обратился к мальчику, как будто его здесь не было. Фламинго приблизила лицо к уху Сергея и приказала:
– Быстрей!
Он кивнул и побежал быстрей.
Немолодой и совсем неспортивный жених продержался рядом недолго и, отстав, остановился, тяжело дыша и глядя задумчиво вслед уносимой невесте. А Фламинго смеялась издалека звонким, совершенно детским смехом.
Потом случилась та короткая встреча с учителями и одноклассниками, во время которой Сережа успел проститься со своей прошлой жизнью, потом Фламинго попросила его остановиться и поставить ее на землю и, когда Сережа все исполнил, благодарно поцеловала его в щеку.
– Спасибо, – сказал Сергей и, подумав, прибавил: – Я целовал тебя много-много раз.
Он не стал объяснять, что имел в виду свою любимую марку.
– Вот как? – удивленно проговорила девушка.
Спустя какое-то время они оказались в гостинице, где жила труппа, в ее маленьком номере.
– Тебе сколько лет? – спросила девушка.
– Шестнадцать, – ответил Сергей.
– Хорошо, – сказала она.
Оказалась, что Сергей родился в шахтерском поселке, рос, учился, жил, пил свиную кровь и собирал марки для того только, чтобы в эту ночь любить Фламинго.
Любовь сопровождалась шумом и криками за дверью – жених пришел туда с милицией и требовал взломать дверь.
– Не обращай внимания, – попросила Эсфирь, и Сергей не обращал.
Милиционеры подавали строгие, но смущенные голоса и замолкали, когда слышали вдруг заливистый и счастливый женский смех.
Эсфирь смеялась, когда…
А с женихом в тот момент случалась истерика и он требовал у милиционеров пистолет.
Соседи за стенкой, тоже цирковые, играли на гитаре, пели, шумели, явно одобряя поступок девушки, и замолкали, когда она начинала смеяться.
Несколько раз Фламинго устало засыпала, глядя на Сережу плывущим взглядом, и повторяла одни и те же слова:
– Мой мальчик… Мой герой…
Неутомимый мальчик и несомненный герой глаз в ту ночь не сомкнул, так все было для него интересно. Она рассказывала о себе, он о себе, потом они любили друг друга, а когда она, обессиленная, засыпала, он ее разглядывал, и это было для него, пожалуй, интереснее разговоров и даже любви. Рассматривая ее ломкое тело с голубой кожей и розовыми подмышками, проводя пальцем по большому изогнутому носу, он все больше убеждался в том, что Эсфирь не человек, а птица, которая вынуждена жить среди людей, и ей приходится это скрывать. Дождавшись, когда в очередной раз она проснется, он наклонился над ней и прямо в лицо спросил:
– А ты знаешь, что ты – фламинго?
Она махнула рукой, как взмахнула крылом, улыбнулась в полусне и, шепнув: «Конечно знаю», свела свои тонкие руки на его крепкой шее, и он окончательно утвердился в своем убеждении.
Утром, когда гостиница наконец заснула, а милиционеры и жених ушли, Эсфирь сняла со своей груди маленький золотой крестик на тонкой золотой цепочке. Он лежал между ее крошечных твердых грудей с черными сосками, а едва поместившись на бычьей шее Сергея, оказался прямо под адамовым яблоком.
– Носи, – сказала Эсфирь и улыбнулась.
– А ты? – спросил Сергей.
– А мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я еврейка…
Сергей удивился и обрадовался. Он слышал слов «еврей», знал, что есть такие люди – евреи, но никогда их не видел. Видимо прочитав это в его взгляде, Эсфирь засмеялась, а Сергей не понял почему и смутился.
– Что, разве евреям нельзя крестик носить? – спросил он.
– Нельзя, – кивнула она, хмурясь.
– Почему?
– Потому что мы Его распяли, – ответила она, хмурясь.
– Кого? – теряясь, спросил Сергей.
Она улыбнулась и, поцеловав его в лоб, проговорила:
– Ты и этого не знаешь? Какой же ты счастливый!
…Когда после рассказа о своей несчастной немецкой любви дядя Петя наконец успокоился, Сергей попросил его себя развязать, что и было исполнено. Вечером они сели вчетвером за стол, и Сергей сделал вид, что простил родителям их предательство. Дождавшись, когда отец с матерью уснут, он ушел из дома, как думал – навсегда.
Добравшись на попутках до областного центра и найдя гостиницу, Сергей не обнаружил там Эсфирь – несколькими часами ранее она уехала в Москву. В кургузом, перешитом из отцовского, пальто, без копейки денег, Сергей двинулся вслед за своей любовью, и с опозданием в один день тот же самый путь проделали отец с дядей Петей.
Мать все это время сидела у окна, плача.
Они вернулись через пять дней втроем – целые и невредимые, но здорово пьяные, особенно Сергей, и, видя его такого желанного и впервые пьяного, мать то начинала смеяться, то снова плакала.
– Напоили парня, дураки старые! – ругалась она на мужа и брата, а те горделиво оправдывались.
– Если б мы его не напоили, мы б его сюда не привезли!
Это было не совсем правдой. Сергей напился сам, увидев издалека свою Эсфирь в наряде невесты, а рядом завтруппы в качестве жениха. А дядя Петя с отцом в поисках Сергея даже оказались на той свадьбе, и дядя Петя сплясал там под общий смех барыню.
– Где мы только в этой Москве не были, чего только не видели, – рассказывал дядя Петя сестре, глядя на спящих на диване валетом сына и отца, и, попросив налить напоследок стаканчик, признался полушепотом: – Даже с евреем поцеловался! – после чего сплюнул и вытер рукавом рот.
Такой была первая и, как потом выяснилось, главная в жизни Сергея Коромыслова любовь. Теперь, когда мы узнали о ней, для нас кое-что прояснилось в многосложном характере о. Мартирия, и в частности – его нетипичная для русского монаха позиция в еврейском вопросе, который можно, наконец, в этой истории закрыть.