– Это твое решение, – повторил он и снова принялся за работу. – Детей рожаешь ты. Все равно мне или нет, к делу отношения не имеет.
– Ты обвиняешь меня в том, что я эгоистично игнорирую твои потребности? – воскликнула Алиенора, забыв о своем решении сохранять сдержанность и достоинство.
– Я говорю, что сейчас не нуждаюсь в этом! – рявкнул Генрих. – Мне угрожает отлучением Томас, обещает оповестить весь христианский мир о том, что мои Кларендонские конституции незаконны. В Бретани смута, мой тамошний вассал граф Конан не в силах поддерживать порядок, а твои аквитанские сеньоры снова принялись за свое. Я себя неважно чувствую, Алиенора. Да что там, я чувствую себя чертовски плохо, а ты выбираешь это время, чтобы сообщить мне, что больше не хочешь спать со мной!
Она вздохнула с облегчением. Генрих болен. Это все объясняло. Может быть, дела обстоят не так уж плохо. Но тут, словно удар, пришла мысль о том, чту может означать его болезнь.
– Ты болен? – переспросила она. – Почему ты прежде не говорил мне? Генри, что с тобой?
– Я болен – хоть ложись и помирай, – ответил Генри, радуясь, что у него нашлось объяснение для Алиеноры – пусть и временное – его холодности к ней.
Он ни за что не мог бы признаться, что уже не любит ее, как прежде, что в его жизни появилась новая любовь. И хотя он гнулся под бременем забот, милый образ Розамунды неизменно оставался перед его мысленным взором, его страсть к ней постоянно напоминала о себе тяжестью в паху. В этом и состояла его болезнь. Конечно, он болен. Но было еще кое-что…
Томас грозил ему анафемой. Хотя к вопросам религии Генрих относился беспечно, вечного проклятия он все же побаивался, как боялся и быть отлученным от Церкви. Если это случится, то какой из него правитель? А ведь под его властью территории от Шотландии до Средиземного моря. Если человека отлучают от Церкви, от него должен отвернуться весь христианский мир, он не сможет получать Святого причастия или каких-либо других утешений веры. Он станет как прокаженный.
Но Генрих знал, что запрещено отлучать от Церкви больных. Церковь в своей мудрости и милосердии считала, что больные слабы разумом, лишены способности мыслить рационально. А потому имеет смысл – по многим причинам – улечься в кровать и изображать больного.
И Генрих слег в постель, сказав, что его поразила неизвестная болезнь. Он даже провел своих докторов: при их приближении стонал и закатывал глаза, изображая боль. Они, совещаясь частным образом после посещения короля, согласились, что его и в самом деле поразила какая-то таинственная болезнь. Если бы они не видели своими глазами его страданий, то сказали бы, что он совершенно здоров.
Алиенора чуть с ума не сходила. Генри счел излишним посвящать ее в свои планы, а потому она опасалась за его жизнь, а бессилие докторов повергало ее в отчаяние. Когда она села рядом с его кроватью, муж сделал вид, что почти лишился чувств, а ей дал понять, что предпочитает переносить страдания молча и в одиночестве. О предмете их ссоры ни один из них больше не сказал ни слова – вопрос так и остался открытым, хотя Алиенора тысячу раз на дню корила себя за то, что наговорила мужу. Она заключала сделки с Господом, просила, чтобы Он излечил Генри, а после этого примирил их. Каждый день она опускалась на колени, донимала Его, умоляла, стращала, словно Он был одним из ее подданных.
Генрих пролежал в постели два месяца, и Алиенора уже стала терять надежду на его выздоровление, уже спрашивала себя, готов ли Молодой Генрих к тяжелой миссии управления империей, но тут пришли известия из Везле [53] .
– Бекет отлучил от Церкви всех тех, кто участвовал в написании Кларендонских конституций, – сообщила императрица, которая, несмотря на свою хрупкость, приехала из Руана, чтобы быть рядом с больным сыном. Она с трудом поднялась по лестнице в башню королевы, чтобы донести эти известия до своей выбившейся из сил невестки.
Алиенору качнуло. Итак, эта новость пришла, новость, которой все они опасались, и боязнь которой – как начала она подозревать – была одной из причин недуга Генриха.
– Сядь, Алиенора! – приказала императрица. – Ты должна думать о будущем ребенке и утешаться тем, что Генри из-за своей болезни не включен в список отлученных. Даже Бекет не осмелился зайти так далеко.
– Слава богу! – лихорадочно выдохнула Алиенора и с облегчением рухнула на стул. – Нужно немедленно сообщить Генри.
Король полулежал на кровати, подоткнув за спину подушки, и ел похлебку. Когда они сообщили ему о случившемся, лицо его перекосилось, и он зарыдал в таком гневе, что обе женщины перепугались: как бы у него не случилось обострения болезни.
– Выродок! Он мне за это ответит! Я уничтожу его. Он больше не посмеет бросить мне вызов, клянусь ранами Господними!
Тут Генрих чуть не выпрыгнул из кровати, этот больной на пороге смерти. Все следы болезни исчезли. Жена и мать удивленно и непонимающе переглянулись. А когда Генрих потребовал принести ему воды, чтобы помыться, и чистую одежду, им все стало ясно. И к Алиеноре пришло горькое осознание того, что муж вовсе не был болен. Он устроил долгое представление, даже не предупредив жену, которая по его милости страдала и мучилась страхами за его жизнь. Как, горько спрашивала она себя, после всего этого отношения между ними могут войти в прежнюю колею?
Генрих по-прежнему орал как сумасшедший, не слыша увещеваний матери.
– Сын мой, ты должен подумать о своем здоровье! – призывала она.
– Я здоров как бык! – отвечал он, потом его полные ярости глаза встретились с полными ужаса глазами Алиеноры, и Генрих снизошел до нее – на мгновение на его лице появилось виноватое выражение. Но мгновение пролетело быстро.
– Я напишу Папе Римскому и Фридриху Барбароссе, – заявил он. – Потребую, чтобы отлучение было отменено.
– Не сомневаюсь, что его святейшество согласится, – ответила императрица. – Он нуждается в твоей поддержке. Как и император Фридрих. Я же, со своей стороны, напишу Бекету – скажу ему все, что думаю о его черной неблагодарности за те милости, которыми ты его осыпал.
– Спасибо, матушка. Кто-то должен вразумить милорда архиепископа.
– Я предупрежу его, – решительно продолжила Матильда, – напишу, что единственная его надежда вернуть твою милость – в покорности, в смирении гордыни. Я напишу письмо немедленно, чтобы он знал, как я сердита. И еще, сын мой, я рада, что ты выздоровел. Это настоящее чудо, – сказала она ироническим тоном.
Императрица вышла, и когда звук ее шагов замер внизу лестницы, Генрих снова посмотрел на Алиенору, которая не произнесла ни слова.
– Я не мог никому об этом сказать, – объяснил он. – Вы должны были верить, что я болен, – так и у других не возникало сомнений.
– Ты думаешь, мое умение притворяться хуже твоего? – ответила она ледяным тоном. – Ты его и вполовину не знаешь!