Все это Евгений Алексеевич рассказывал с улыбкой, а то, как со справкой об освобождении пробирался по стране с большой завернутой в газету иконой под мышкой и как каждый постовой считал своим долгом его остановить и потребовать объяснения, что это за предмет культа, откуда он и почему, – со смехом.
«Хотя некоторые крестились», – прибавил вдруг он.
Впрочем, какого-то особого религиозного отношения к Семистрельной в золоторотовской семье я не заметил, как мне показалось, ее почитали больше как семейную реликвию, разве что Кира была убеждена, что икона чудотворная и обязательно одарит ее мужем, красивым, богатым, «пусть и не молодым»…
– Сомнительные чудеса питают сомнительную веру, а природа и семья – чудеса несомненные, – сказал однажды Золоторотов.
– Рыжики? – спросил я, имея в виду природу.
Золоторотов понял меня и засмеялся.
– И рыжики в том числе.
Про семью Куставиновых я говорить не стал: и для меня та семья – несомненное чудо.
А кстати, рыжиков вокруг «Маяка» – море!
О своей матери он рассказывал сдержанно, с интонацией вины в голосе, с трудом удерживая лицо…
В той золоторотовской папке, помимо «Собак и кошек…», письма Геры из Израиля и других бумаг, лежало довольно странное приглашение на свадьбу – первая полученная им в заключении корреспонденция. На длинной раскрывающейся открытке с двумя целующимися голубками было написано замысловатым типографским шрифтом:
Приглашение на бракосочетание
Пою тебя, бог Гименей!
Ты соединяешь невесту с женихом.
Ты любовь благословляешь —
Бог новобрачных.
Бог Гименей, бог Гименей!
Многоуважаемый Евгений Алексеевич!
Имеем честь сообщить вам о бракосочетании Петра Аркадьевича Черняева-Бастардова и Анны Андреевны Твёрдохлебовой, имеющее место быть пятого апреля сего, двухтысячного года от Рождества Христова в Центральном дворце бракосочетаний (бывш. Грибоедовский) города-героя Москвы в десять часов поутру с шампанским и поздравлениями, с последующим их отбытием в Крым для проведения медового месяца в родовом имении жениха в знаменитом своими виноградниками селении Бастардо.
Подарки и денежные подношения благосклонно принимаются.
Неявка по уважительным причинам принимается к сведению.
Жених
Невеста
Свадьба то ли с жуликом, то ли с сумасшедшим с дворянско-подзаборной фамилией Черняев-Бастардов, к счастью, не состоялась, тут, как говорится, помогло несчастье – мама скоропостижно скончалась.
Рассказав об этом, мой собеседник надолго замолчал.
А об отце Евгений Алексеевич говорил радуясь и смеясь. Отец не верил в свою смерть, похоже и Золоторотов не верил в принесенное из далекой мордовской зоны об этом известие, да мне самому иногда начинало казаться, что веселый старик с лысым черепом, крепкими челюстями и могучими руками появится однажды в «Маяке» и воскликнет сипло и басовито: «Ох и ловко!».
О зоне, где провел три с половиной года (вместе с предварительным заключением получилось четыре), Евгений Алексеевич рассказывал сдержанно и просто, и при этом глаза светились счастливым светом.
Слушая его рассказы об обиженных, я не раз смеялся…
Кстати, внешней причиной того, что они там, в «Ветерке» уверовали, был ветер, точнее – тяга в печи кузницы, куда герой моего романа сунул трижды переписанный «Левит», когда внезапно на промке начался шмон. Тяга подняла рукопись в воздух, а ветер разнес их над зоной и опустил на головы опущенных.
А у собачки была ложная беременность, у них это часто бывает.
Ну и главное, хотя непонятно, что во всей этой истории считать главным…
– Основное состояние там – одиночество, нервное, напряженное одиночество: все время среди людей и все время один…
Золоторотов произнес эти слова тихо и доверительно, вздохнул и продолжил, говоря так, как будто говорил их не раз:
– Жизнь на зоне уныла и однообразна, души пустеют и скукоживаются, причем не только у заключенных и охранников, но и у тех, кто остался на воле. Это, знаете, как со смертью, с насильственной смертью – убивают не одного, но всех, кто знал убитого и любил, пусть не до смерти, но тоже убивают – мать убитого, любимую убитого, детей убитого…
Я слушал Золоторотова, смотрел на него, как бы сливаясь с ним – то, что происходило там с ним, происходило здесь со мной, и, кажется, в тот момент, он превратился в ты…
…Однажды ты почувствовал на себе чей-то взгляд.
Там каждый взгляд, каждое намеренное движение, брошенное невзначай в чей-то адрес слово имеет свой подтекст. Зэки не смотрят друг на дружку с тем, чтоб и на них никто не смотрел, – если ты посмотрел на кого-то, значит тебе от него что-то нужно. Но может ли он дать то, в чем нуждаешься, да и захочет ли?
И еще надо помнить, что только прося кого-то о чем-то, уже становишься его должником. Если просьба – рубль, то взгляд – десять копеек, а на зоне это тоже деньги.
А он смотрел…
Не в открытую, нет, но – посматривал, поглядывал, наблюдал.
С интересом, удивлением и неприятной такой усмешечкой, когда лежал на шконке у окна с книжкой.
– Что? Что он читал?
– Детективы.
– Детективы? Где он их брал?
– В библиотеке…
…Странное зрелище представляла из себя ветерковская библиотека. Это была большая квадратная комната, от пола до потолка заставленная стеллажами, на которых пестрели яркими обложками тысячи дешевых детективов новейшего времени. Александра Маринина и Дарья Донцова выделялись там особо и стояли отдельно, как выделялись и стояли отдельно в советских библиотеках классики марксизма. Однажды там оказавшись и увидев картину, напоминавшую полки советского гастронома, заполненные трехлитровыми банками березового сока и консервами «Завтрак туриста» – вроде еда и питье, но ни есть, ни пить нельзя, больше ты туда не заходил.
Хотя вряд ли в «Ветерке» так уж любили детективы, там вообще не очень любили читать.
А он читал по детективу в день. Лежал и читал.
– А он разве не работал?
– Нет.
– Разве такое возможно?
– Возможно. Или деньги его работали, или начальство приказало. Потом, у нас же были инвалиды, больные… Вообще, про него разное говорили…
– Например?
– Например, что он работает на органы и что его отсидка у нас, небольшая кстати, это то ли отмазка от гораздо более серьезного обвинения, то ли выполнение какого-то секретного задания.
– Секретное задание в вашем отряде?