И плешивый Суслик посмотрел на лысого Гнилова не как на лысого, но как на чистого, и лысый Гнилов на плешивого Суслика не как на плешивого, но как на чистого тоже посмотрел, и тут же все на них разом глянули – как на чистых и подумали с легкой завистью: «Про Гнилова и Суслика сказал, а про меня ни слова».
Оживление вызвало перечисление животных, каких человеку можно есть, а каких нельзя. То, что никто из слушавших не ел запрещенных верблюда и тушканчика, очень всех приободрило, а вот запрет есть свинину поверг в уныние, хотя ели ее так давно, что вкус забыли.
– А может, Он это для татар написал? – осторожно предположил Гнилов, но Жилбылсдох тут же его осадил:
– Если б для татар, то на татар бы и сбросил!
И разве Гитлер – татарин? Наш – русский.
«Если у мужчины или у женщины будет язва на голове или на бороде, и осмотрит священник язву, и она окажется углубленною в коже, и волос на ней желтоватый тонкий, то священник объявит их нечистыми: это паршивость».
Священника не было, объявлять было некому, но все и так сразу поняли, о ком речь идет, и даже фонарик на Гитлера направили, осветив его встревоженное лицо неверным желтоватым светом. И никто Алоизычу слова худого не сказал и даже взглядом не упрекнул, дружески лишь попеняли: ну вот, ты говорил – золотуха, а это, видишь, паршивость.
Возможно, Гитлер получил бы за свою паршивость и нечистоту по полной, если бы не выяснилось, что чистых среди обиженных нет.
– Всё, всё про нас! – свистящим шепотом прокомментировал Гнилов, когда услышал:
– «Никто, у кого на теле есть недостаток, не должен приступать, ни слепый, ни хромой, ни уродливый, ни такой, у кого переломлена нога или переломлена рука, ни горбатый, ни с сухим членом, ни коростовый, ни с бельмом на глазу, ни паршивый, ни с поврежденными ятрами…»
На ятрах задержались, выясняя, что это такое, и решили, что все-таки это яйца.
– А почему написано «ятра»? – никак не мог взять в толк Прямокишкин.
– А что, тебе Бог будет яйца яйцами называть? – возмутился Шиш, взявший на себя роль божественного толмача.
– У кого ж они тут неповрежденные… – закончил свою прочувственную мысль Жилбылсдох, и все готовы были это подтвердить – кто кивком, кто плевком, кто ругательством в адрес повредивших, но Коля-Вася вдруг всех озадачил.
– У меня, – неожиданно заявил он. Днем раньше Коля-Вася был официально определен в 21-й отряд и нимало по этому поводу не печалился, кажется, он этого не заметил, с трактором ему было везде хорошо.
Удивило это его утверждение всех, удивило и раздосадовало, и сразу со всех сторон послышались язвительные вопросы – такую устроили опущенному трактористу пресс-конференцию.
– А тебе чего, менты на допросе их не отбивали?
– Не. Не били меня. Я же сам с повинной пришел.
– А спецназ?
– Я же недавно сижу, я его еще и не видел. – Отвечая на вопросы, Коля-Вася стоял не за яйца – за правду.
– И не обмораживал? – поинтересовался Клешнятый, изображая клешнями нечто бесформенное и неприятное.
– Я зимой всегда в ватных штанах, – ответил тракторист и в подтверждение похлопал себя по промасленной до блеска стеганой коленке.
Вопросов больше не было, но до конца все равно не верилось. Смотрели на него, глазами хлопали: ну не может, не может такого быть!
– Стоп! – воскликнул вдруг Коля-Вася. – Было! Я однажды после ремонта в бензине их прополоскал, когда летом комбайн ремонтировал.
– Ну и?!
– Огнем загорелись, еле уснул, а наутро как картошка в костре спеклись – коркой схватились. Потом отвалилась, как скорлупа яичная.
– Яичная, какая ж еще… – усмехаясь, подытожил Жилбылсдох, и все облегченно рассмеялись, радуясь всеобщему равенству, снисходительно глядя на Колю-Васю как на полнейшую, ни на что не годную себе ровню.
Криком Зина закричал, когда услышал:
«Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость; да будут преданы смерти».
Успокаивать его не стали, не у него одного от этих слов на душе неспокойно сделалось, и долго потом молчали.
Жилбылсдох начинал читать Божьи листовки после отбоя, он же заканчивал перед подъемом:
– «Мои законы исполняйте и Мои постановления соблюдайте, поступая по ним. Я Господь, Бог ваш. Соблюдайте постановления Мои и законы Мои, которые исполняя, человек будет жив. Я Господь [Бог Ваш]».
Теперь он не спрашивал про скобы, теперь ему было ясно.
Всем теперь было ясно.
Но вы только не подумайте, что обиженные, они же опущенные, они же испорченные, они же чушки, они же петухи, они же пидарасы, одним словом – неугодники, взяли вот так и поверили – нет, все было сложней и глубже, гораздо сложней и глубже, чем, глядя на них, можно подумать.
Ну, во-первых, не ни с того ни с сего – подоплека у этого дела давно имелась.
Несмотря на свою отъединенность от жизни зоны, она была им не чужой, подгоняемые ветром, носящиеся над «Ветерком» идеи залетали иногда и в их вонючие пределы, и началось это с первого же приезда шершавого и жирного.
Монахи, они же фашисты, раздражали и одновременно интересовали – да, собственно, раздражение и являлось скрытой формой интереса. Но монахи были недостижимы и потому непостижимы.
Православные, они же сектанты, раздражали меньше, на них можно было не только смотреть, но за ними можно и подсматривать, не только слушать их, но и подслушивать.
То есть какая-то информация доходила.
Памятная всем установка креста над «Ветерком» вызвала дружное негодование: «У всех зоны как зоны – со звездами, а у нас, как кладбище – с крестом», но к негодованию примешивалась неожиданная гордость: «Звезды у всех, а крест только у нас».
То есть процесс брожения в 21-м отряде начался задолго до того, как Бог заговорил с ними в письменном виде, но надо сразу сказать, что первым забродил в них тот самый продукт, с которым они постоянно имели дело. Была раньше, да и теперь, говорят, еще есть, на бескрайних русских просторах народная забава: развести килограммовую пачку дрожжей в ведре теплой воды и вылить ночью соседу в его вечно переполненный сортир, а утром радостно проснуться под его вопли и матюки. Фашисты, сектанты и конечно же Игорек, сами того не желая, плеснули дрожжец в постоянно томимую духовной жаждой коллективную обиженную душу, и из нее поперло сперва то, что плавало сверху, – отсюда и зависть, и ненависть, и страх, и презрение, но вся эта грязная пена, как положено, в конце концов осела, готовя коллективную обиженную душу к встрече с Богом.
Однажды случилась яростная дискуссия, тему которой определил Немой, начертав на земле каблуком кирзача искомое понятие:
БОХ!
– Есть! – сказал Суслик.