– Нет! – сказал Почтальон.
– Эфь! – сказал Немой (Есть!).
– Есть! – сказал Зина.
– Нет! – сказал Хомяк.
Обращает на себя внимание категоричность суждений чушков, но ведь еще с первого нашего с ними знакомства стало ясно, что люди эти полутонов, полумер, полуоборотов не признают – заводятся сразу и на всю катушку, невнятное и уклончивое «с одной стороны – с другой стороны» глубоко противно их бескомпромиссным натурам, причем чем больше, чем важнее тема, тем они бескомпромисснее, а тут куда уж больше, где уже важнее…
– Нет, – Соловей.
– Есть, – Гнилов, и так далее – по списку, но мы не станем конечно же подсчитывать все «за» и «против», демократия в таком вопросе ничего не решает, здесь играет роль сила одного единственного «да» и мощь одного единственного «нет», к тому же на братьях Стыловых дискуссия застопорилась, а завершилась совершенно уж неприемлемо.
– А ты докажи, что есть, – предложил брату Стулов, который Стылов.
– А ты докажи, что нет, – предложил в ответ Стулов, который Сутулов.
Сказать на это было нечего, и от досады атеист Стулов плюнул в землю, целя в начертанное пяткой Немого обсуждаемое понятие, но не попал, тем самым оставляя вопрос открытым.
Теист Сутулов хитровато сощурился и поправил брата:
– Не туда плюешь.
– А куда?
Сутулов ткнул пальцем в небо.
– Понял?
– Понял! – обрадовался бесхитростный Стылов и зарычал нутром, выкачивая из прокуренных бронхов никотиновую слизь, поднимая ее в гортань и соединяя в один большой плевок, которым рассчитывал поставить жирную точку в затянувшемся споре. И – плюнул, и не только плюнул, но еще и крикнул в небо: «Бога нет!» – правда, проглотил от волнения второе слово, отчего получилось не отрицание, а требование, и через мгновение случилось то, что должно было случиться.
Ведь даже когда речь идет о понятиях самых что ни на есть иррациональных, грубые физические законы работать, увы, не перестают, и первый из них, возвращающий на землю самые возвышенные натуры и самые высокие плевки – закон всемирного тяготения, – именно на него и рассчитывал коварный Сутулов, когда предложил брату в небо плюнуть. Однако в расчеты, как часто в «Ветерке» бывает, вмешался ветер, который гуляет здесь, где хочет и в какую сторону пожелает, и, вместо того чтобы вернуться в богохульную рожу атеиста, залепил правый глаз теиста, чем совершенно запутал вопрос.
Драки братьев Стуловых до того всем надоели, что на них давно уже внимания не обращали, но шутка ли – тогда передрался весь отряд, и победителей в той драке не оказалось – вот как забродило!
Еще не рассосались после драки синяки и шишки, а дискуссии продолжились.
– Бога нет, а монахи есть? – так неожиданно и парадоксально сформулировал свой вопрос Шиш, и все надолго замолчали, не зная, как на него ответить. А надо сказать, к Шишу в последнее время прислушивались, рейтинг его в отряде резко скакнул вверх, после того как он однажды ночью рассказал о печальной судьбе жителей древних городов Содома и Гоморры, против которых было применено секретное оружие – божий огнемет.
Пытливый ум Шиша не знал покоя, боролся, искал, находил, не сдавался, даже в такой сложной науке, как языкознание, знал этот товарищ толк.
– Почему, – вопрошал всех Шиш, – если часто-часто повторять слово харя, то получится – ряха, и если ряху повторять, опять же харя выйдет, а Бог, сколько ни повторяй, так Богом и останется?
А ведь и правда, и что тут ответишь, что возразишь?
Но – про монахов…
Про сектантов обиженные всё знали, про оглашенных знали еще больше, да и Игорек не был для них такой уж загадкой, а вот фашисты, монахи то есть, загадкой оставались, не загадкой даже – тайной. Потому-то их так заинтересовало, что крикнул из мотоциклетной коляски о. Мардарий, потому и услышали они вместо произнесенного на самом деле «здравствуйте-нат» страшно обидевшее «затраханные».
Все больше в вопросе существования Бога запутываясь, обиженные еще больше непонятно на кого обижались, утешаясь в своей обиде и перед собой красуясь. Верно, прав был папаша Карамазов, утверждавший, что «не токмо приятно, но и красиво иной раз обиженным быть». Болезненный процесс брожения обиженных душ завершился в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября одна тысяча девятьсот девяносто девятого года, когда весь «Ветерок» не спал в ожидании поединка, призванного определить всю дальнейшую жизнь зоны, и уже на следующий день, в пламени болельщицких страстей, началась возгонка таинственного вещества, название которому чушки знали, слышали, но и представить себе не могли, какой силой оно обладает, какие преобразования может в человеке совершать. И катализатором нового процесса стал, вы не поверите, – стыд.
…Когда при счете «тридцать восемь» под рев трибун Хозяин вдруг сделался прямым, как будто кол снизу воткнули, сел на деревянный стул и одеревенел, и одновременно монах-великан вытянулся вдруг, как если бы другой великан, невидимый и куда более великий, потянул его сверху к себе, – вытянулся, задирая голову, глядя вверх и что-то там видя, и тут же стал ломаться в коленях, пояснице и груди, с грохотом обрушиваясь на деревянный помост, – именно тогда сгрудившимся, замершим на крыше дальняка Спортивный чушкам стало стыдно, и ой, как стыдно!
И опять не Хозяин – монах…
И дело даже не в том, что первый в тот момент еще сидел, а второй уже лежал, а в том, что одно дело сказать человеку: «Чтоб ты сдох», и другое, если он возьмет и вправду окочурится.
Не понял юмора фашист, близко к сердцу принял брошенные сгоряча слова…
Да мало ли кто кого куда на словах посылает или чьи языки куда засовывает – да если бы все это так буквально понималось, то уже давно бы все торчали и молчали!
Ох и перенервничали чушки на крыше Дальнего, ох, и переволновались, дожидаясь аккредитованного на Динамиаде своего специального корреспондента Н. Николаева, более известного нам как Почтальон.
Несомненным плюсом Вывороченного было то, что его, урода, через все локалки беспрепятственно пропускали, минусом же являлась крайне низкая скорость доставки информации. Там уже Хозяина и монаха в одну машину погрузили и увезли в неизвестном направлении, а вывернутая коленками назад туша все еще к ним ползла.
Никто, конечно, про Хозяина не подумал, никто и помыслить не мог, что оба насмерть, но Почтальон крикнул, задыхаясь: «Оба на…» и упал, как известный всему миру безымянный марафонец.
Тот: «Пришел, увидел, победил», а этот: «Оба на…»
Но марафонца до сих пор жалко, а Почтальона нет, потому что, как оказалось, это была только присказка, модная словесная фенечка, родившаяся недавно на воле и вот уже мест лишения свободы достигшая: «Оба-на!». И пока Почтальон внизу по грязной земле елозил, костыли свои собирая, пока не объяснил, что к чему, чего только не передумали обиженные, ни на кого, кроме себя, уже не обижаясь, только себя на чем свет кляня, и быть может, именно тогда образовалась в их душе первая молекула того кристальной чистоты, без цвета и запаха таинственного вещества, имя которому – вера.