Я не знал еще, что я еврей, что не только мой отец, считавший себя немцем – стопроцентный ашкенази, но и моя мамочка, называвшая себя польской шляхеткой – тоже еврейка. Так что доказывать ничего не пришлось, тем более что очень быстро в местных архивах были найдены доказательства того, что я так тщательно скрывал всю свою жизнь.
Жизнь, старик, жизнь!
Я приехал сюда умирать, а оказалось – жить.
Каждую ночь я засыпал и просыпался утром с ощущением счастья не оттого, что здесь нет советской власти, а оттого, что я там, где должен быть, я тот, кем являюсь на самом деле. Говоря научным языком, произошла самоидентификация – национальная, культурная, да какая угодно…
Ключик вошел в замочек, и передо мной открылась дверь новой жизни.
В ней сидела в уличном кафе маленькая черноглазая девушка с забавным именем Хава.
Она не знала русского, я ни слова на иврите.
Теперь она моя жена, главная и последняя женщина моей жизни.
Познав ее, девушку, я опустился перед ней на колени и, плача, просил прощения за каждую купленную мной когда-то шлюху, за всех моих Катишек и прочих дур с надутыми губами и накачанными сиськами.
Хава простила…
Сказать по правде, она и сейчас не говорит по-русски, и мои отношения с ивритом пока не складываются, но мы прекрасно понимали и понимаем друг друга. Мы общаемся на языке общих предков, общей крови, общей истории, а если надо поболтать, переходим на английский.
Хава родила мне сына.
Мы назвали его Аарон.
Аарон был старшим братом Моисея, о нем написано в Торе.
Ты удивишься, но я назвал его так в твою честь.
А знаешь, почему?
Потому что Аарон был добрым и кротким и именно эти качества я выделял в тебе и любил.
Пусть мой сын будет таким, как ты, но с более удачной судьбой, и земля предков, земля, по которой ходили Аарон и Моисей, станут ему в том залогом.
Да, кстати, я теперь не Гера, не Герман, а Йогошуа, по-простому – Шуки. Это древнее имя, означающее Б-г – спасение. Я не выбирал – мне дал его раввин, старый мудрый рэбе.
Когда мне перевели, что значит мое новое, точнее мое настоящее имя, я чуть не заплакал, потому что во всей этой истории меня, без сомнения, спас Б-г.
Признаться, я стал думать о нем еще там, в России, в разгар той чудовищной вокруг тебя свистопляски. Когда тебя осудили, я поднял голову к небу и закричал: «Если ты есть, сделай что-нибудь, помоги моему другу! А заодно и мне…»
Тогда я еще называл Б-га Богом, а сейчас только Б-гом. Ты знаешь, мы, евреи, не должны называть его имя, а если не знаешь, то теперь будешь знать.
И Б-г меня услышал, и Б-г мне помог: я обрел Родину, жену, сына, смысл жизни и саму жизнь.
Поистине – Б-г – мое спасение.
И теперь он всякий раз приходит мне на помощь, когда я беру в руки мой верный «Узи», чтобы припугнуть, а то и отогнать этих вонючих арабов. Если ты помнишь, когда-то я ненавидел евреев, но теперь понимаю, что то была не ненависть…
Если бы ты знал, как я ненавижу арабов!
Я мог бы жить в Тель-Авиве, мог бы жить в Иерусалиме, но я живу здесь, в Адей-Аде, на западном берегу реки Иордан, где вокруг – враги.
Я сразу так решил, и Хава мое решение поддержала.
Так я хочу отдать своей родине долг за прожитые вне ее годы моей жизни.
В одной моей руке – Тора, в другой – «Узи», который применял уже не раз.
Мне говорят: «Ты рискуешь».
Я говорю: «Нет. Ведь мое спасение – Б-г».
Кстати, в нашем поселении большинство наших, физики-лирики, одним словом – ботаны, те, кого в России в упор не видел. И все они думают, как я, и живут, как я.
По вечерам мы иногда собираемся вместе, пьем вполне приличное израильское вино, разговариваем.
Никогда не думал, что буду слушать исполняемые под гитару песни про синий троллейбус. Иногда я даже подпеваю…
Теперь о деле, о твоем «Деле». Не знаю, как ты, но я не намерен сдаваться. Здесь есть фонд евреев – бывших заключенных советских тюрем. Я был там, рассказывал о тебе, мне обещали всяческую помощь и поддержку при условии, что удастся доказать, что в тебе есть хоть капля еврейской крови. Помнится, ты не исключал этого и даже на этом настаивал, когда я слишком уж на евреев наезжал.
О твоей матери говорить не приходится, вся надежда на отца. Кто он?
Только не говори, что на фотографии, которая висела в твоей комнате, именно он. Это актер Евгений Урбанский на съемках какого-то фильма про геологов, я всегда это видел и тебе на это намекал, но ты не слышал. Кстати, если бы Урбанский был твоим отцом, с этим не было бы никаких проблем, ведь он – наш.
Дай зацепку, старик, или хотя бы намек, а там мы постараемся доказать.
Буду откровенен, в этом единственная твоя надежда.
Здесь все свое, в том числе и Новый год. По еврейскому летоисчислению сейчас 5762-й год. Я помню, как ты ждал «нашего» двухтысячного года, с только тебе присущей искренностью, что вызывало у меня иронию и насмешку. Я здесь практически не пью, но в ночь, когда в России встречали двухтысячный год, выпил в одиночестве бутылку водки. Я пил за тебя и был с тобой, друг.
Ну вот, пожалуй, и всё.
Привет от Хавы и Аарона.
Они знают тебя по моим рассказам и любят.
Держись там, а я тут сажусь за иврит, отношения с которым у меня никак не складываются.
Но кое-что могу уже прочитать и даже написать.
Например вот это:
Если есть в тебе хоть капля еврейской крови – переведешь и поймешь. И меня поймешь тоже…
Твой друг Гера
Местечко Адей-Ад, месяц шеват 11-е, 5762 года от сотворения мира
P. S. Расскажу анекдот, как раньше. Приезжает ваш Президент к нашему, и тот ему показывает комнату связи, из которой он с другими сильными мира сего по телефону разговаривает.
– Вот с этого аппарата я с генсеком ООН беседую, с этого – с американским президентом связываюсь, а с этого вам звонил.
А аппараты – последнее слово техники! И вдруг наш, ваш то есть, видит на стене допотопный телефон без диска, с трубкой, изолентой перемотанной.
– А это с кем?
– Этот? С Б-гом.
– Что ж вы, для связи с Б-гом не можете получше аппарат завести?
– А зачем? Местный…
Местный…
Ты любил жизнь, как любит ее человек, чья любимая песня так прямо и называется: «Я люблю тебя, жизнь», убежденный к тому же, что именно эта песня должна стать гимном нашей страны – любил, но не испугался стремительно приближающейся смерти, когда из разорванной височной артерии стала вырываться твоя напористая ярко-алая кровь, выплескиваясь с каждым ударом сердца на серую захватанную простыню, отделявшую парашу от камеры, не вспомнив при этом о своей жене и ребенке, друге и матери, знакомых и сослуживцах и тем более о той, кого безосновательно считал своей любовницей, а также о следователях и адвокатах, сокамерниках и надзирателях, о журналистах, которые писали о тебе в газетах, и о читателях тех газет – о всей той бесстыжей, бессовестной толпе, что пялилась на тебя с презрительным любопытством, посреди которой стоял ты, как голый в кошмарном сне; и про Родину не подумал, и Бога не помянул – с сочувствием и жалостью, с удивленным сочувствием к себе и жалостью ты подумал лишь о том, что теперь уже точно не сбудется твоя детская мечта и тебе не доведется отпраздновать встречу двухтысячного года так, как представлялось…