Оказывается, в общей и сны общие!
В своих сновидениях ты общался с незнакомыми тебе людьми, вступая с ними в какие-то невнятные деловые отношения: то ли что-то покупал, то ли продавал, все время договариваясь об условиях в терминах неразборчивых и сомнительных, видимо, потому, что точных названий не знал. Нередко вы там ссорились, а иногда и жестоко, с поножовщиной и даже стрельбой дрались. Еще приходили крашеные блондинки с остервенелыми лицами и упрекали тебя в том, что ты не даешь денег и изменяешь. И за всем этим наблюдали стоящие чуть в стороне дети с недетской осуждающей строгостью во взгляде.
Но что же это было?
Думаю, тебе снились сны спавших на соседних шконках, голова в голову, сокамерников.
Любопытно также, что твои жена и дочь за все время пребывания в общей в твоих сновидениях к тебе ни разу не пришли, видимо наталкиваясь в тесноте камеры на соседей и от них требуя денег, родительской заботы и исполнения супружеского долга.
Еще – дважды тебе привиделась во сне полоска между грудей Дудкиной и несколько раз какие-то женщины – развязные и пошлые, не женщины – девки, или, как твои сокамерники их называли, телки, мочалки, соски. Дело происходило в сауне, в которой, к слову, ты ни разу не бывал, тут тоже было что-то принципиальное вроде булок с изюмом и шампиньонов.
Все в твоих снах были тебе чужими, и всё было чужое.
Впрочем, один сон оказался твоим, определенно твоим, и приснился он как раз накануне заявленного в названии этой главы случая с проповедником.
Лев Толстой – приснился Лев Толстой!
Сидит, значит, он на верхней, прямо над твоей, шконке – классический Лев Николаевич в полотняной рубахе и холстинных штанах, с бородищей до пупа, свесив мосластые сорок пятого размера ступни ног, смотрит на тебя, стоящего посреди общей, из-под седых кустистых бровей укоризненно и одновременно ободряюще, как бы говоря: «Ну что же ты, Золоторотов?..»
Ты проснулся смущенный, не способный понять, что сие означает, но мысли о странном и глупом сне скоро сменились мыслями о скором приходе очередного проповедника.
Ты не любил этих энергичных, напористых и громогласных господ, точнее, не их самих и даже не то, что они говорили, а – одно единственное слово, которое периодически вылетало из их напряженных гортаней и разверстых уст.
Какое?
Да то же самое…
Легко и просто сказать себе: «Бога нет», хорошо – нет, а слово-то есть…
Однажды в детстве, в том мальчишеском детстве, когда так важно знать, победит ли самбист боксера и кто сильнее – слон или кит, когда иерархия первенства обязательна везде и во всем, ты вознамерился решить, какое слово самое главное, и даже составил список, в котором наличествовали: Родина, коммунизм, жизнь, отец, мама, небо, земля, друг, собака, компас, палатка, духовое ружье и даже жареные котлеты – эти и другие рожденные детскими мечтами слова были написаны на листке столбиком, и ты стал оценивать их, выстраивая иерархию слов, пока не пришло оно – плавно спустилось откуда-то сверху и тюкнуло в темя – бог…
Пионер страны Советов, ты не хотел признавать не только его главенство, но даже и само существование, но тем не менее оно было, и занимаемое им место могло быть только одно – первое. Тебя охватило незнакомое чувство раздражения непонятно на кого и непонятно за что, и ты изорвал свою табель о рангах слов на мелкие клочки и постарался обо всем этом забыть.
И – забыл…
Но то было в детстве, когда все возможно, теперь же, когда ты стал взрослым человеком, умудренным множеством прочитанных книг, многолетней профессиональной деятельностью, супружеством, отцовством и, что еще более важно, опытом пребывания в общей камере Бутырской тюрьмы – забыть оказалось невозможно, а раз так – должно было решить, решить раз и навсегда!
И ты решил: для тебя этого слова не существует.
Ты не желал его знать, видеть и слышать, но приходившие в камеру проповедники то и дело его упоминали, на него упирали, от него отталкивались. Слово, которое еще в детстве ты отказался признать главным, по-прежнему таковым являлось, вызывая в твоей смятенной событиями последнего полугода душе неприятные, болезненные даже вибрации – физически больно тебе было слышать это слово, именно поэтому я стараюсь тут как можно меньше его упоминать и в дальнейшем постараюсь без него обходиться.
Итак, ты лежал на своей шконке, отвернувшись лицом к стене, пытаясь уйти, а еще лучше – уснуть, когда два контролера, Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок и младший лейтенант Рядовкин, настолько безликий, что никакое прозвище к нему не пристало, впустили в камеру нового проповедника, при этом Курский остался внутри, а Рядовкин за закрытой дверью снаружи – таков был порядок, ты хорошо это знал, но еще лучше ты знал, какое слово будет произнесено проповедником одним их первых, если не самым первым: Бог!
(А недолго же мы без него продержались…)
– Бог!
– Бог!
– Бог!
– Бог!
Они (проповедники) не могли без него обходиться: и свои, доморощенные, и чужие, иностранные, хотя форма применения разнилась.
Одни (наши) бросали в вас это главное человеческое слово, как булыжники в толпу: «Бог вас наказывает!» Другие (не наши) протягивали его на ладошке, как кусочек сырого мяса затравленным жалким зверькам: «Бог вас любит!» И если первое вызывало раздраженную усмешку, то последнее выводило из себя.
– Бог любит тех, кто на воле остался! – не соглашались твои сокамерники.
– Вам бы такую любовь!
– А нам она и на хрен не нужна!
Зверьки отказывались от угощения, хотя и хотели жрать.
Неделей раньше приходили наши, два попа, похожие на диких откормленных в неволе кабанов – толстые, щетинистые, юркие, они быстро передвигались с места на место, говоря отрывисто и неразборчиво, что-то про «сионистско-масонский заговор» и про «свиней в ермолках».
Попроповедовав так, попы торопливо бросились из камеры, подталкивая друг дружку в крепкие бока, настороженно зыркая по сторонам и разе что не хрюкая, а вы остались в своем тесном одиночестве, испытывая редкое для общей камеры чувство неловкости и смущения – обидно было за своих.
3
…Активист американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства» говорил по-русски хорошо с тем мягким западным акцентом, который приятен нашему уху, не знаю даже почему – потому, что мягкий, или потому, что западный? Восточный акцент чаще всего тоже мягкий, но почему-то вызывает у нас улыбку – ироничную, а нередко и насмешливую…
Но, отвернувшись к стене, лежа неподвижно и напряженно с закрытыми глазами, ты почти не слышал акцента – твое внимание все больше и больше занимал его голос невиданной, точнее, неслыханной доселе тобой доброты.
Не измеряемые в децибелах громкость и в каких-то других единицах тембр, а неподвластная системе мер и весов, притягивающая к себе доброта звучала не только во всех произносимых проповедником словах, но даже и в паузах.