Он поймал твой взгляд и возвысил голос:
– Я много об этом думал и пришел к выводу о целительности и целесообразности несвободы.
Ты не понимал, почти не веря, и, собравшись, спросил:
– Для кого?
– Для кого? – загадочно улыбнулся Слепецкий. – Для всех и для каждого, кто родился и живет в России. За свою тысячелетнюю историю Россия не знала свободы в том виде, в каком ее понимает русская интеллигенция, и именно в этих условиях она стала одной из величайших держав. Вам никогда не приходили в голову такие мысли?
– Не приходили… – вконец растерявшись, ответил ты и покраснел, понимая, что говоришь неправду.
Нет, мысли о целесообразности для своей страны и своего народа несвободы никогда не посещали тебя, а вот о неготовности нашей к свободе думал неоднократно, а ведь это почти одно и то же…
Ты гнал от себя эти мысли, отмахивался, как от злых назойливых мух, но они то и дело возвращались и кусали тебя в лысеющее темя.
То были мысли, рожденные реальностью.
Твои находящиеся в неволе сокамерники жаждали не свободы, а воли.
Чем первое отличается от второго, ты понял там же – в общей. Свобода – это жизнь, ограниченная законом, а воля – жизнь, ограниченная только твоим физическим состоянием да еще материальными возможностями.
Свобода – для всех, и она не интересовала сокамерников, воля же только для себя, а в общей каждый был только за себя.
«Но это общая – подозреваемые, подследственные, осужденные, – а то народ… – думал ты, прибегая к последнему спасительному понятию – народ, и тут же продолжал, смущенно, растерянно, раздраженно: – Но завтра любой из этого самого народа может оказаться в общей и будет думать так, как думают те, кто там находится».
– Не приходили… – шутливо, но очень по-доброму повторил Слепецкий и по-доброму же засмеялся.
Ты посмотрел на него благодарно и вспомнил вдруг американца.
Одним своим существованием, голосом, поведением тот доказывал обратное.
Наверное, не было на свете двух более разных людей, чем Шерер и Слепецкий, но, что удивительно, с обоими тебе было хорошо.
По-разному, но – хорошо.
Поняв вдруг это, ты подумал растерянно: «Наверное, я всеяден?»
– Вы спросили меня про интеллигента, не читавшего «Войну и мир». Я тоже задам вам вопрос подобного рода. Как говорится, на засыпку, – с азартом заговорил Слепецкий. – Как вы думаете, Евгений Алексеевич, может ли быть молельная комната в борделе? – задал вдруг он совершенно неожиданный вопрос.
– Молельная комната в борделе? – окончательно растерявшись, пробормотал ты.
Слепецкий усмехнулся и решительно подтвердил:
– Да, да, молельная комната в борделе. Помните наши теологические изыскания в первую встречу? Я потом много думал, и это, так сказать, в развитие темы…
– Какая молельная комната? – смятенно прошептал ты.
Слепецкий вновь засмеялся.
– Хорошо, что не спрашиваете, в каком борделе. Ну, знаете, были раньше богатые люди, имели свои домовые храмы, чтобы не стоять в церкви рядом с вонючим мужичьем. А у людей победнее, но тоже небедных, имелись свои молельные комнаты. Так вот, ответьте мне, пожалуйста, Евгений Алексеевич, может ли такая комната – с иконами, лампадами, свечами, со всей своей атрибутикой, – может ли она находиться в борделе, где девочки, номера, клиенты, короче, обслуживание по полной программе?
Ты растерянно улыбнулся и пожал плечами, надеясь уйти от ответа, которого не знал, но Слепецкий настаивал:
– Может или нет?
Ты подумал и твердо ответил.
– Нет.
– Но почему же нет? – улыбаясь, не согласился Слепецкий. – В тюрьмах, где зверство и жестокость, да что вам говорить, вы сами знаете, – храмы строят, в воинских частях, где дедовщина, – тоже, в министерствах, где воровство и взяточничество, само собой, а в борделе, где несчастные заблудшие создания, Сонечки Мармеладовы – нет, нельзя?
Ты еще раз подумал и на этот раз согласился, хотя и неуверенно.
– Возможно, вы правы…
Слепецкий хлопнул тебя по колену как обретенного единомышленника и, засмеявшись, продолжил:
– А что? Обслужила клиента, накинула халатик и пошла свечку поставила.
Упоминание свечки укололо, но ты улыбнулся и спросил, недоумевая:
– Я не понимаю, почему вы об этом заговорили?
Слепецкий засмеялся.
– Потому что вы об этом думаете! Есть бог или нет? Иначе почему вдруг об уликах заговорили? Так вот, в продолжение нашего старого разговора заявляю: я не верю в бога, но я верю в религию! Надеюсь, вам это понятно?
– Нет, – сказал ты, в самом деле не понимая.
– Странно, – удивился Слепецкий, глянув на тебя с сомнением. – Ну, хорошо… Я не верю в бога, потому что его нет, но верю в религию, потому что она есть. Да если бы бог был, он был бы не нужен, потому что он все запутывает, а религия нужна, потому что все расставляет по своим местам. Помните легенду о Великом инквизиторе? Так вот, я за Великого инквизитора! И не думайте, что Достоевский писал о Европе, плевать ему было на Европу. Он писал только о России. Не бог нам нужен, а религия. И не какая-нибудь заокеанская, модернистская, отвечающая заботам дня, а наше доморощенное исконно-посконное православие с его невнятными проповедями в устах небритых и нестриженых дядек, одетых, как при царе Горохе…
– Но… я не понимаю – зачем? – искренне недоумевал ты.
Слепецкий усмехнулся.
– Ну хотя бы затем, чтобы не разнесло нашу страну на мелкие кусочки: вятичей, кривичей и прочую чудь и мерю… Хотя… Это уже дело третье.
– А первое?
– Первое? Предполагаю, что это вам не придется по вкусу, но я все равно скажу. Религия нужна русскому человеку, чтобы он не тосковал о свободе… Какими категориями оперирует церковь? «Стадо», «раб», «на колени!»… И у них не просто суд, а – страшный суд! Но при этом верующие, или, как они себя называют, воцерковленные, живут дольше атеистов и агностиков, это, между прочим, статистика. И в личной жизни они удачливей, и на службе успешней, и я совсем не склонен считать, что в этом им помогает бог, просто они не маются по свободе, которой на самом деле не существует. Знаете, почему в церковь все сейчас ломанулись? Потому что свободы испугались! Наелись ее, нажрались до тошноты! И знаете, когда я это понял? Когда Матвей Голохвостов стал священником. Причем не просто священником, а монахом! Так что он теперь не Матвей, а Матфей, отец Матфей! Вы знаете это?
– Матвей Голохвостов стал монахом… – растерянно повторил ты и напомнил вдруг: – Но он же чёрт…
– Какой чёрт? – опешил Слепецкий.
Ты и сам растерялся от сказанного тобою же, но отпираться было бессмысленно, пришлось объяснять.