— Простите, что значит — докладывай…
— Харэ! — рявкнула она. — Какие у нас дела? Кто повез его закрывать и какой сегодня расклад?! Я буду командовать штабом, не понял?
Конон почувствовал себя униженным.
— Послушайте, Кузина, — он поймал себя на том, что даже и не знал ее настоящего имени, потому что ни разу не обращался к ней ни по какому поводу, как, впрочем, и она к нему. Оба они были вещицами Константина, он — для кабинета, она — для спальни, и поэтому пересечений никаких. — Я правильно обращаюсь?
— Что ты жопочку-то морщишь? — рявкнула она, выдохнув сигарету прямо ему в лицо. — Очко зачесалось? Миллионы душат, думать не дают? Да тебя первого на столб вздернут, и народ будет хлопать. Гимны петь санитарам леса, млядь! Жалко, времени у меня нету, а то занялась бы. Но я должна теперь решить, как собирать людей и за кого они должны жизнь отдавать. Какую им на нос морковь вешать. Говори давай, дегенерат.
— Да ничего не происходит, — вяло отозвался Конон, — одни уходят, другие приходят. Революция — это же просто слово. У Константина кончилось новое — вот это и произошло. Весна, авитаминоз, сошли холода, людей потянуло на улицу, заиграла кровь, а из-под растаявшего снега — подснежники-трупачки показались. Ну и пошло…
— Ты, млядь, скажи еще, грачи прилетели! Клоун пидараснутый!
Она вскочила, как бешеная, и стала, расхаживая по комнате, со слезами — вдруг откуда-то у нее взялись слезы — рассказывать, как страшно она жила когда-то, как приехала в этот город без зимней одежды, как застудилась вся, как кожа ее трещала от мороза, будто синтетика. Она рассказывала, как ее хлестали по щекам, как сутенер не разрешал течку больше трех дней, как закармливали таблетками, как девки молодые совсем еще старчивались за год-два до стеклянных глаз, как не удостаивали ее имени, как она жила второй женой много лет и что это было, как растила дочек, молилась — ты слышишь, падаль облезлая?! — молилась, чтобы он пришел и обнял, чтобы не забыл. Она открыла горку и достала коньяк. Она пила, курила, заедала геркулесом на соевом молоке и рассказывала ему без умолку, с пряными деталями, а он вспоминал, как познакомился с Пловцом в одном яхт-клубе, когда-то, давным-давно, совершенно случайно, как прилип к нему, почуяв, что в нем силища огроменная, очаровался, стал дружить, пошел за ним, все свое ему показал — тренажерки для боевиков, схемы финансирования, познакомил с главарями прикормленными, а потом испугался, очнулся и сдал его, оболгал, убрал с дороги, как дождевого червя, чтобы самому же не раздавить.
Как же Конон-младший застрял в этом служении Константину? Когда-то он предпочел его Платону, разочарованный его рассеянностью, незрелостью, избалованностью. Он видел его в молодости на Burning Man— и ужаснулся. Он встречался с ним в Москве, в грузинском ресторане на ВДНХ, там он такого удручающего впечатления не получил, но оценка его осталась неизменной: щенок.
Константин же приблизил его одним движением, одним объятием, он сразу включил его в свои делегации, и они вместе полетели по миру: Африка мелькала за бортом их белой ласточки, черная, жаркая, жареная и пыльная, с шевелящимся золотым нутром, Индонезия, кишащая желтыми человечками, Латинская Америка, поднимающая до небес свою самбу-румбу и дерзко будоражащая воображение следами инопланетных оргий на гигантских поседевших полях. Константин выступал, принимал парады, трепал по щекам разноцветных мальчишек, заставляя выступать и трепать по щекам и его, Конона, на глазах превращавшегося из некогда вдохновенного кукловода в куколку, а потом и в Константинову бабочку. Константин поручил ему, седеющему, все более походившему с годами на отца (тяжелые густые волосы соль с перцем, большие коричневатые губы, крупный, лоснящийся, чуть приплюснутый нос, особенная мягкость, плюшевость во всем теле) достраивать храмовый парк по обновленному плану, и Конон ушел в эту работу с головой, но когда на короткое время выныривал, то успевал только коротко схватить ртом кислород, но никак не осознать, что стал чем-то вроде второй Константиновой жены, эдакой Кузей-два, хлопочущей по хозяйству и заботящейся об интерьере в общем доме.
Константин сожрал его, переварил, сделал своим секретом.
Конон послушно превратился в его отрыжку и не желал ничего, кроме служения.
Пловца Константин прогнал эффектно, как бы в подарок Конону за его крупный взнос в государственную казну: деньги нужны были очень, погибал урожай, и Конон не задумываясь отстегнул длинный счет. Закупили тогда на его деньги новые трактора за границей, современные, много могущие, с разными насадками — и экскаваторными, и косильными, да еще и с кондиционерами в салоне. Сотни тракторов. И народ за это мощно рукоплескал премьер-министру. И сразу же после того, как Конон дал деньги, Константин в его присутствии приказал больше не считать пропуск Пловца действительным. Раз — и все. Аннулировал проход. Пловец пришел, а его не пустили — никуда, ни в апартаменты Константина, ни в бассейн, ни в тренажерные залы, ни в загородные резиденции — никуда. Он навсегда исчез с этих ковров, стульев, с этих беговых дорожек и лыжных трасс.
Сам он поначалу не верил, что вот еще вчера был везде, среди блистательной свиты, мнение его вершило судьбы, двигало горы, открывало шлюзы для денежных рек, а уже сегодня он просто сутуловатый дядька в куртке с широченными плечами, и нету больше никакого нимба, а есть просто кусок прошлого, как у каждого прохожего на этой мостовой.
Он бился о двери, ограды и КПП, однажды он простоял так, судорожно набирая телефонные номера, полдня, стремительно превращаясь в глазах охраны, да и в своих собственных, из большого человека в маленького и даже крошечного, в какой-то момент, отчаявшись докричаться, расплакался, но потом все-таки собрался с силами и ушел, ушел совсем, уехал в тмутаракань строить в чужой стране, среди зноя и песков, горнолыжную станцию, переменив все и в себе, и вокруг. Пловец так и не вычислил обидчика, отнявшего у него жизнь и забравшего ее себе, — олигархика Конона, восседавшего теперь за обеденным столом на его месте.
Кузя высморкалась в край скатерти.
— А с нами что будет? — спросил Конон.
— А с нами будет кирдык, если зассым, — грустно сказала Кузя, — только нападение спасет нас, — добавила она совершенно пьяным голосом и захрапела прямо на стуле.
Через секунду очнулась.
— Да я порву их всех! — взревела она. — Кто они такие, эти чурки, чтобы отнять у меня жизнь, достатую таким трудом? Я возьму вилы в руки, ты понял, я раскрошу их мутные рожи, как старые сухари. Я не просто какой-то там командир, я баба с вилами, знаешь, в чем разница?
Конон вздохнул.
Из коридора послышался звук бьющейся посуды.
Кто-то закричал.
Конон поежился, встал, подошел к окну, где медленно угасал ясный и полный уже просыпающихся весенних запахов апрельский денек. Конечно, в прогнозе еще будет снегопад, числах в двадцатых, оттого-то так и ноет правая ступня, когда-то поломанная о дверной порог, но сейчас в этот снегопад трудно поверить. Как когда-то было трудно поверить, что все закончится вот так. Птички чирикают, занимается совсем молодая еще, гаденькая листва. И вечер уже не такой быстрый, не такой решительный, и пахнет уже новой жизнью старый газон под окнами.