Он полностью ушел в разглядывание того, что находилось по ту сторону окна. Зачем сосредотачиваться на неприятном? Большой парк, озеро вдалеке, справа и слева ряды припаркованных машин, несколько открытых грузовиков, из которых выгрузились бегающие по коридорам бойцы, громящие все подряд и пугающие прислугу. А может, уже кого-то и пристрелили, крики-то были слышны. И выстрелы.
Он так же, не поворачиваясь, спиной выслушал накаленный докрасна разговор Кузи с каким-то вошедшим в комнату кавказцем. Тот говорил спокойно, а она кричала на него, осыпала пьяной бранью. Потом он выстрелил, но, кажется, специально мимо, чтобы напугать ее, она не заметила выстрела и продолжала, потом он выстрелил уже правильно, развернулся и ушел, привели дочерей, началась какая-то возня. Крики.
Его, Конона, никто не трогал, так ему казалось, он продолжал стоять спиной, слушая громкие удары своего сердца, он глядел в окно на поблескивающие черным в закатном свете стволы парковых деревьев, потом все ушли, и он остался один в комнате, окончательно слившись с оранжево-коричневым узором на шторах из шелкового жаккарда с золотой искрой, превратившись в дорогую тяжелую ткань, перестав окончательно дышать. Он даже не почувствовал пули. Не услышал выстрела. Не почувствовал, как упал, ударившись головой о батарею. Просто ушел в узор.
В камеру к Константину пришел начальник его охраны, тот же, что арестовывал его, — и быстро сказал главное:
— План Б в силе.
Константин был уверен в нем. Этот человек, которого Константин выкупил из чеченского плена, сделал прекрасные протезы, устроил его изнасилованных дочерей учиться за границу, не мог его предать.
План Б, какой восторг.
Он последовал за большим рыжеватым затылком начальника своей охраны к переходам между зданиями центральной тюрьмы и последней станцией потайной ветки метро.
По подземелью они добрались небыстро, он переступал через какие-то провода, скользкие серые полуистлевшие тряпицы — кажется, брошенные кем-то комбинезоны и ватники, воздух пах мышами, его передавали из рук в руки, переодевали, делали уколы в лицо, в плечи, шею, приклеивали усы, ему давали пухлые конверты с бумагами, повторяли инструкции. Он надевал чью-то ношеную одежду, пахнувшую чужим потом, шнуровал поношенные ботинки, ну ничего, хоть добротные, и на том спасибо. К утру следующего дня он уже несся на всех парах в старом вагончике к конечной станции хельсинкского метро, с удивлением отмечая, что никто здесь не таращится на него и не пытается окликнуть. Он вышел на станцию через синюю дверцу, предназначенную для персонала, совсем уже другим человеком, Мауно Пейроненом, он был владельцем одной из припортовых гостиниц вот уже тридцать лет, жители окрестности были наслышаны о нем, хотя никогда и не видели: поговаривали, что владелец нелюдим, живет на озерах, в городе бывает редко по неотложным делам. Он зашел в кафе, сказал «kahvikuppi», недаром все эти годы полушутя он поучивал финские словечки, несмотря сначала на Наинкины, а потом и на Кузины шуточки. «Память развиваю», — объяснял Константин. Он пил кофе и вспоминал Кузю, которую он так отчаянно мучил все эти годы, ее, наверное, уже убили за ненадобностью, но чего ее жалеть? А вот Наинку жалко. К чему была эта ее жертва, если он теперь, неузнаваемый, сидит среди запаха елок, под этим низким, как будто впалым небом, проиграл он или, может быть, выиграл, чудом получив еще одну невероятную жизнь, — кто скажет, кто определит? Через два месяца он уедет из этой холодины в Венесуэлу и окончательно осядет там, тумба-румба, купит книжек, которые не успел прочесть, может, еще и женится. Там ведь солнце, такое оранжевое и ароматное, как апельсин, там у женщин круглые попки, и пот их пахнет лавандой.
Удивительные метаморфозы случаются в природе. Например, с бабочкой монарх семейства нимфалид — одной из самых известных бабочек Северной Америки, украшающей собой гербы многих штатов. У них характерный рисунок на крыльях: черные полосы на рыжем фоне и размах до десяти сантиметров. Благодаря таким крыльям они могут совершать миграции на тысячи километров, и что удивительно, они безошибочно попадают туда, где еще ни разу не были.
А главные метаморфозы — такие. Монархи откладывают до нескольких сотен яиц на протяжении жизни. Весной или летом. Одно яйцо весит около 0,46 мг при размере 1 мм в высоту.
Через три-четыре дня из него вылупляется гусеница, и живет она около двух недель.
В течение этого времени гусеницы пожирают листья и набираются сил.
Бабочки монархи ядовиты и на вкус отвратительны, во всяком случае, для птиц, потому что с удовольствием жрут ваточник, выделяющий ядовитый сок. О ядовитости гусеницы свидетельствует ее яркий цвет.
Одновременно гусеница ищет ветку, листок или любую другую поверхность, чтобы прикрепиться к ней и превратиться в куколку.
Затем гусеница линяет и оборачивается в кокон.
Это и есть главный метаморфоз, во время которого происходят гормональные изменения, приводящие к развитию бабочки.
Куколка темнеет и становится прозрачной за день появления до бабочки. Ее черно-оранжевые крылья уже можно разглядеть.
Примерно через две недели бабочка появляется из кокона. Она зависает над остатками куколки на несколько часов, чтобы расправить сухие крылья. Чаще всего это происходит утром. Крылья ее наполняются жидкостью, которая помогает стать им полными и жесткими.
Монархи живут от двух до восьми недель в саду, где есть цветы ваточника с достаточным количеством нектара.
Затем происходит второй великий метаморфоз в жизни монархов — миграция.
Большинство бабочек монархов, обитающих в Северной Америке, мигрируют осенью в западную часть города Мехико. Это путешествие может длиться до трех месяцев и существенно превышает срок их жизни.
— В конце января, где-то в двадцатых числах, — так начал Платон свою речь, когда все собрались и расселись по местам, — я точно помню, что уже прошли все эти бесконечные праздники — старый стиль, новый стиль, Новый год, одно Рождество, другое, так вот, чуть ли не в первую неделю после грянувшей в Петербурге народной бури принесли мне в мерзком свертке голову Голощапова. Кто — не важно. Сильный тогда стоял мороз, и я точно помню — от ужасного содержимого, твердого, как камень, веяло холодом.
В зале поднялся гул. Платон посмотрел за окно. И что теперь январская стужа, кого она сможет хоть в чем-то убедить? Май за окном, щебечут птицы, пышно распустилась зелень, дурацкая, от рождения пыльная, городская, листочки уже почти целиком вылезли из твердых, но сочных веток, но главное — цвет неба, от которого щекотало под ребрами, огромное голубое небо, накрывающее людские головы любовным бредом, желанием жить, силиться, разбегаться и прыгать, все дело в этом небе, по которому так торжественно плывут облака и кружат, кружат эти облака — чудесные облака, волшебные облака.
— Но мы тогда ничего не сделали, ждали, чтобы народ сам поднялся везде, и вот теперь время настало. За окном сказочно, — неожиданно подытожил Платон, — но Пангею лихорадит. Никто больше не правит ею, не мучает ее, не ласкает, хотя Клавдия и все ее партийцы делают вид, что все в порядке и Константин при делах. Они даже имитируют деятельность Голощапова, вот идиоты! Опубликовали неделю назад его речь, обращенную к выпускникам школ. «Это последние в вашей жизни детские экзамены. Начинается взрослая жизнь!» Какой цинизм! Но нам пора. С того самого морозного вечера я готовился к этим дням. Вот мой план.