Нур, оставив свое тело собакам, только после захода солнца, такого же черного, как и небеса, нашла крошечную тропинку, ведущую за горизонт. Она образовалась из скрутившегося в один зловещий хвост дыма погребальных костров. Она разбежалась, помолилась, памятуя тетушкины наставления, и с третьего раза сумела-таки вскочить на этот черно-серый хвост, повторив хорошо известное всем серфингистам движение. Дым поднял ее к небесам, и она оказалась там, где толпились души умерших, изнемогающие от ожидания приема у Петра и Павла, которому никогда не суждено было больше случиться.

Нур не знала, куда идти, но заторопилась в сторону почерневшего востока, солнце оттуда ушло давно, и темный горизонт освещался только вспышками фейерверков, праздничных костров, она ясно различала смех и даже гогот, крикливую музыку, мощное снование теней, ангелов, мелких бесов и даже апостолов, предававшихся празднеству. Одни праздновали победу сатаны, другие — непобедимость Господню: каждый в этом празднике находил свое утешение и раскрепощение духа — и Нур заспешила напрямик к ним, вдоль реки, соединяющей горизонты через самую сердцевину неба. Алчная эта река была теперь спокойна, лениво несла свои прозрачные воды от одной крайности к другой, местами вода делалась синей, местами отливала серебром, сверкая в лунном свете, словно лезвие дамасского клинка. То, что сбор здесь большой, Нур поняла не только по скоплению гостей, не только по праздничным одеяниям стражников, но и по сатанинскому шатру, который сиял в отдалении всеми огнями, и сквозь полупрозрачные его стены издали виднелись переливающиеся кольца сатанинского тела, уложенные в расслаблении вокруг волшебного костра, пылавшего посредине. Сатана остался один. Он отдыхал.

Она искала Господа.

Из доносившихся обрывков фраз она понимала, что он здесь, или был здесь, но спрашивать напрямую она не решалась: а вдруг прогонят, и тогда можно будет только уйти вслед за Петром и Павлом на запад, туда, где заходит солнце, к чужим берегам, где птицы поют на совсем чужом языке.

Она увидела его на самом краю Черного леса, он шел один, вытирая рукой слезы с грязного лица.

— Ты плачешь? — спросила его Нур, поравнявшись.

— Всегда, — ответил Господь. — Непобедимость проигравшего в слезах его.

— Непобедимость живого? — попыталась угадать Нур.

Господь кивнул и побрел дальше.

— Помоги нам! — крикнула она ему в спину.

Он остановился, но не оглянулся.

— Мы не успели! Не успели, — отчаянно закричала Нур. — Мы же люди, не машины! Мы запутались во всем, мы не уследили за временем!

— Ну хорошо, — сказал Господь, пожал плечами и зашагал дальше. — Ошиблись — пожалуйста. Я отыграю один ход. Хорошо.

Нур не поверила ему.

— Господи, погоди, погоди! Помоги нам! Платон должен, он проиграл, но ведь это же ничего не значит, а, Господи?

Он оглянулся, посмотрел на разрыдавшуюся Нур.

Немного постоял так, подошел, погладил сбитыми в кровь костяшками пальцев по мокрой щеке.

— Возвращайся.

— Я не могу.

— Я помогу, — обещал он.

Апостол Петр, рыбак, от рождения Симон, пошел за Иисусом, когда тот сказал ему и его брату: «Идите за мной, я сделаю вас ловцами человеков». Нрава Петр был непокорного и вспыльчивого, и человеческая натура была в нем крайне сильна. Так, он тоже захотел идти по воде, когда увидел, что Иисус идет. Шагнул из лодки, сделал два шага, но убоялся, стал тонуть, визжать. Взыграло в нем ретивое, когда Христа арестовывали в Гефсиманском саду: выхватил он меч и рубанул рабу первосвященника ухо, и что — казнить раба? Он трижды за ночь отрекся от арестованного Иисуса, как тот и предсказывал, но тот прощал ему, потому что сильно его любил.

После ухода учителя Петр проповедовал, творил чудеса, исцелял. Выказал и административное рвение, возглавив коллегию двенадцати апостолов. Считают его католики со всем основанием первым римским папой.

Убил его император Нерон в 67 году. Распял на перевернутом кресте, якобы по его просьбе, в своих зловещих садах на Палатинском холме.

Перевернутый крест многие трактуют как сатанинский символ. Его широкого используют как в ватиканских, так и в оккультных ритуалах, что наводит людей задумчивых, колеблющихся и сомневающихся на нехорошие мысли о принципиальном родстве добра и зла.

БОРИС

Запах чужого времени. Времени, когда вершишь не ты, а надо бы тебе. Времени, когда твоя рука порождает только дрожь.

Как оно пахнет?

Платон вышел на крыльцо дома, который занял его бежавший из города штаб. Милые соловьиные трели, соперничающие с отчаянным лягушачьим кваканьем — обычный аккомпанемент раннего летнего утра. Буйная радостная зелень, возня и трескотня какой-то переговаривающейся мелочи о том, куда лететь и какой нектар набирать в сумки. Равнодушие природы, — подумал Платон, — всегда оставляющей последнее слово за собой. Когда за нами придут? Через час, двое суток, неделю? Какое сегодня, восемнадцатое? Восемнадцатое было его счастливым числом. Значит, придут не сегодня, он может не озираться по сторонам, а спокойно пройтись, гульнуть, если захочет. «Гульнуть» звучит нелепо, кругом беда, но он может, например, пройтись, насвистывая, передразнить птицу, разве это не каникулы?

Страх ожидания и есть запах чужого времени, вонь потных подмышек, немытого тела, небрежно отертого поноса, еще и коварно отбрызнувшего на штанину, прогорклого кисловатого курева, лежалого-залежалого бельеца, сбежавшей еды. «Сами мы чья-то сбежавшая еда», — пробормотал себе под нос Платон и криво ухмыльнулся мелкотравчатому бесу, самозабвенно щекотавшему его горло травинкой. — Пища воробьев».

Потом еще дрянь начинает собираться перед глазами, все развороченное, вывороченное, измученное, потроха дохлой птицы, выдавленные грязным колесом грузовика, вид падали, вечно цветущей на жаре. Тьфу!

Он окликнул охрану, маявшуюся во дворе около штабелей бутилированной воды: пойду пройдусь, не нужно дергаться, смешно это все. От кого меня защитит десяток сонных новобранцев?

Они кивнули, что было совсем уж не нужно, и он вышел, скрипнув свежесваренной металлической калиткой, на дорогу, лоснящуюся от утренней росы, веселую, с пышными пучками зелени по краям.

Зашагал вдоль заборов, классических, стопудовых, зеленых, повернул к лесу, пошел вдоль него. Куда? Да гори все синим пламенем — к станции! К станции, где все еще, наверное, закрыто и не купить сигарет, но электрички проносятся, как акулы, посверкивая синими с белой полосой боками, и можно праздно поковыряться глазом в лицах уснувших забулдыг и дремлющих по лавкам пассажиров.

Он шагал, глядел на верхушки сосен, на извечную медь их загорелой кожи, силился углядеть какую-то птичку-невеличку или, может быть, кошку, прикорнувшую в лопухах, но никого не было, ни одной живой души, кроме уже притихающих соловьев и лягушек, и он шел один, совсем один, так и не найдя себе никакой, даже иллюзорной компании.