Павел давно подружился с этим зеркалом. Нередко он подмигивал ему, проходя мимо, иногда просил чуть-чуть развернуться, чтобы он мог уловить в нем более полную панораму, бездарно оскопленную углом зрения. Зеркало любило Павла. Ему нравилось отражать его стройную, всегда подтянутую фигуру, Павел ему нравился и профиль, и фас. Оно не любило Нору – уж больно темная и больно придирчивая, и вконец ненавидело Кремера – у него в глазах бракованное покрытие, амальгама местами истонченная до состояния протертой марли, а лезет туда же: улавливать, отражать, показывать, пленять изображением. Самозванец.
Майкл написал мне, – прокричал Павел на всю квартиру, – что он любуется миром и любит тебя!
А где он сейчас? – бесцветно спросила Нора.
Кажется, в Гоа – там море лазурнее, чем на Лазурном берегу, – попытался скаламбурить Павел.
Он выздоровел? – поинтересовалась Нора чуть более оживленно.
Не-е-е-е, сбрендил совсем, – хохотнул Павел, – но мне без его былой нормальности так хорошо работается. Дай Бог здоровья тому умнику, что лишил его разума, – снова попытался скаламбурить Павел и захохотал.
Нора не издала ни звука, не шелохнулась в кресле, не выказала присутствия.
Павел хрустнул чесноком.
Ты хоть бы рассмеялась из приличия.
Из какого приличия? – раздражилась Нора.
Ну, из уважения, – поправился Павел. – Я вот шучу, стараюсь развеселить тебя…
Она почувствовала теплую волну, которая всегда приходила к ней вместе с раздражением на него.
Он почувствовал холод внутри, который чувствовал всегда, когда она выказывала нелюбовь к нему.
Он был обижен за вчера. За позавчера. За каждый день, что они прожили вместе. Он злился на себя за вчера. За позавчера. За проигранную им партию под названием «брак с Норой». Почему она с ним так, за что? За девок, за Риту, за Одессу, за маму Розу, за пропахшие мочой дворы, в которых он вырос? Но ее дворы пахли также! Если б она не задевала его и любила, просто, по-бабьи, он бы целовал ей ноги и никогда бы не оскорбил ее, казня каждую пылинку, что посмела бы обременить ее плечо.
Мне надоела эта тупая жизнь с трупом. Ты труп. Ты ничего не чувствуешь, тебе никто не нужен. Ты даже не спрашиваешь про дочь. Таких, как ты, надо уничтожать…
Я говорила вчера с Анютой, – пропищала Нора, – она выходит замуж.
Ты что, издеваешься!?
Павел орал, метался по кухне, сваливал все на своем пути. Сколько можно издеваться над нами всеми?
Валя тихонько выскользнула из квартиры и помчалась к Галине Степановне.
Последним, что она слышала, был Норин вопрос про визит какой-то Нины, Риточки и Кремера, якобы имевший место сегодня утром, в ответ на что Павел совсем осатанел и стал грозиться сумасшедшим домом.
Я собираюсь домой, насовсем, – сказала Валя, едва переступив порог бомжатника на верхнем этаже. – Бедность легче безумия.
В эти дни Анюта оказалась счастливым человеком.
Буквально так. В эти дни, когда докучливая Нина и забавный, но крайне утомительный в своей забавности Кремер, отбыли в Москву, Анюта ощутила счастье: рядом не было никого, кто мог бы омрачить, разрушить, запретить, впиться вопросом, вопросами, тысячью вопросов в простое течение жизни, в простое итальянское течение жизни молодой девушки, молодой девушки из России, из неблагополучной семьи, но благополучной внутренне, как и многие девушки ее поколения, как и многие девушки и юноши ее поколения, живущие среди взрослых особым манером. Этот манер заключался в умении делать их, этих беспокойных взрослых, для себя невидимыми, неощутимыми. Они скользят мимо этих врослых, их угроз, их разрушительных вопросов и историй про деньги и неминуемый личный неуспех, словно лодки по тихому течению реки, мимо городов и чудесных кустарников, размножающихся в воде, мимо дымящих труб электростанций, которые на суше, на суше, а под ними-то вода! С затаившимися рыбами и приплясывающими сиртаки водорослями, песчаным дном и гигантскими зелеными ладонями кувшинок на поверхности, в которой, конечно, и двойники этих труб, и другая лабуда, и скольжение, и неуловимость. А вслед они слышать только вечное: «Мы тебя предупрежда-а-а-а-а-ем! Мы же жела-а-а-а-а-ем тебе только добра-а-а-а-а!»
Анюта не пошла в колледж, она съела на завтрак лимонное джелатто с карамельным соусом, она сказала «чао!» домработнице, вечно глупо лупящей глаза, она сбежала по лестнице вниз, отчаянно приласкав встретившуюся ей соседскую таксу с огромным пенисом. О, при тете Нине ей нельзя было ни здороваться с человеческим обмылком, которого эта собака вела за собой на поводке – синьором Ринальдо, держателем урологического кабинета двумя этажами выше, ни засматриваться на таксу. Но сейчас…
Уролог что-то орал ей вслед, припрыгивая на месте, чтобы казаться выше, но Анюта уже неслась мимо одного дома, второго, третьего, по маленькой круглой площади со старинными домами и кафешками в первых этажах, носящими имена цветов – розы, ромашки и базилика.
В «Розе» ее ожидала одноклассница Клорисса и ее, анютин, бой-френд Антонио.
Они были бандой.
Они отвлекали у банкоматов дядечек, чтобы те забывали в железной щелке свои шелковистые евро.
Они подворовывали в супермаркетах и кафе. В супермаркетах – дешевые алкогольные дринки, в кафе – чаевые.
Они рыскали в поисках.
Они танцевали до упада.
Они курили у туалетов.
Они целовались в автоматах.
Они давно договорились чуть-чуть пощипать тетю Нину и тютю Кремера, но откладывали это на последние деньки перед Анютиным отъездом.
И в эти дни, после того как дверной замочек маленьким золотеньким язычком цокнул, возвещая ей, что они оба наконец-то оказались по ту сторону ее жизни, она оказалась счастливой. Брести, глядеть, трогать чужие вещи, нахлобучивать Ниночкины парички, курить не в цветочных кафе, как она это обычно делала, а прямо тут, на глазах у глупой Чао (так она называла про себя эту слоняющуюся по дому дуреху с полотером).
Анюта впервые в жизни в эти дни ощутила счастье.
Она подняла брови перед зеркалом и зазубрила:
Вот оно, это и есть счастье, вот оно.
Твои надолго уехали? – спросил Антонио.
Значит, ты не должна сегодня быть дома в десять? – спросила Клорисса.
А твоя мама, она русская? – спросил Антонио.
А твой папа гангстер? – спросила Клорисса.
А правда, что русские едят на завтрак свиной жир? – спросил Антонио.
Моя мама еврейка, но ничего такого мы не едим, – почему-то уточнила Анюта. – А я полукровка, и мой папа не гангстер, а одессит и миллионер.
Она бодро говорила по-итальянски, правда, со множеством ошибок. Ошибки коверкали смысл, иногда делая его смешным, иногда ужасным.