Нина была в черной переливающейся накидке. Она переступила черту дома Баржесов, также как она переступила чету Баржесов, пряча свой красный, словно у какаду, любопытный нос в огромный носовой платок. Она, конечно, плакала, как и все – от страха, но дежурство рядом с Кремером несла исправно. Его локоть, его бок, его перчатку, которую тот норовил потерять – в направлении его тела.
С какаду, как в аду, – пищала синичка на огромной кладбищенской сосне, роняя Нине на голову сухую медную сосновую кожу. Но Нина несла службу и решила ничего не отвечать глупой весенней птице.
Аня, словно неваляшка, перекатывалась из объятия в объятия, так и вкатилась через порог полуигрушкой, полуколобком, с лицом в чужих слезах. Но сразу, преодолев черту, почувствовала себя главной героиней этой сцены, хозяйкой одной из дверей, за которой когда-то находилась детская, а теперь, наверно, будет взрослая – взрослая жизнь, та, что обязательно наступает после смерти матери.
Не командуй тут, – сухо сказала она Риточке, услужливо принимавшей у нее плащик. – Я сама знаю, куда мне раздеться.
Галина Степановна трубила слоном. Сначала она пила за здоровье всех присутствующих, сидя на ступеньке у лифта, но потом какая-то добрая душа привела ее в дом, несмотря на возражения Норы, висевшей сизым облаком сигаретного дыма в гостиной над головами собравшихся.
Заплаканная и заплатанная Зайка трясла серьгами, трясла слезами, тараторила словами, лезла в объятия и с объятиями, говорила полные жидкости слова памяти, на которые откликались полные жидкости бокалы и рюмки.
Овальный стол в гостиной гримасничал лицом, перемешивая по контуру дипломата с простатой, жену космонавта с холестериновыми бляшками, Риточку с кудряшками, Павла с Нойер, Майкла, простудившегося на похоронах в трах-тара-рах!
Космонавтша предложила выпить за светлую память мужа, и все с облегчением приняли этот тост: незнакомый авиаконструктор – куда более легкое испытание, чем Нора!
Алла Илларионовна пила валерианку.
Риточкин начальник Андрюша налегал на коньяк и был рад оказаться в такой хорошей компании.
Норины сотрудники держались особнячком, обсуждая в основном, не отнимут ли у них особнячок в старинном московском переулке. Подумаешь, что там их реставрационные мастерские находились последние сто лет – если главный банк захотел разместить в нем свое отделение для прихожан, то какая реставрационная мастерская ему указ? Нет такой реставрации, которая бы устрашила этот банк, кроме, конечно, реставрации левого толка, но тогда мастерские все равно вытеснит какой-нибудь реввоенсовет.
Заговорили о политике, закурили табаки.
Тенями, в клубах дыма, пронеслись и Чайка, и погибший первый возлюбленный Риточки – учительский сын Бо́рис.
Милена Нойер, известная больше под прозвищем электрической леди, вертела во все стороны головой, словно птица-секретарь, выхватывая своим длинным клювом разные вкусные словечки из разговоров гостей.
Какая может получиться загогулина? – переспрашивала она реставраторов, погрязших в политических спорах.
Откуда простой весенний пыл? – заглядывала она в глаза Галине Степановне, ссылавшейся в очередном своем тосте на отцовский текст советской песни.
Какой такой Антонио, Бандерас? – кричала она через стол Анюте, что-то с жаром рассказывавшей Риточке.
Риточка кивала.
Нина охмуряла Риточку доверием в другое, свободное от Анюты, ухо.
Баржес отбояривался от хрюши-Андрюши, во все пытающегося засунуть свой пятак.
Вокруг Кремера гужевались мужчины. Сенсеро привел с собой двух иностранных газетчиков, давно мечтавших взять интервью у гения.
За овальным столом гудели, звенели, тикали. Тела разной формы, длины, объема набирались вечерней тяжести для утренней отчетности весам, врезающимся трусам, поясам – а что поделаешь, поминки, умерла Нора, не выдержав затора, образовавшегося от повтора перитонита, вот и финита!
Пойдемте в комнату к Норе, а то здесь такой гвалт, – предложила Риточка. – Помянем нашу хорошую, такую хорошую…
Да, я пойду в комнату к маме! – скомандовала себе Аня. – Я ведь ее дочь, имею право.
Мы все очень любили твою маму, всегда помни об этом! – крякнула Ниночка, поднимаясь вслед за ними со стула.
Господи, сколько одежды, – всплеснула руками Риточка. – Да тут целое царство красоты! Норочка, миленькая моя.
Риточка хотела заплакать, но она не умела.
Я хочу взять что-нибудь на память, – сказала Нина и заорала:
Баржес! Я могу взять на память этот желтый шелковый шарф в ирисах?
Прибежала Заюша: ну как же так, без нее?!
За ней, по-прежнему вертя головой, приковыляла электрическая леди.
Зашумели вешалки. Им не нравилось, что кто-то листал их, словно страницы чужой жизни. Чужие руки, чужие глаза…
И я возьму, и я, – хором сказали Риточка, Зайка и Нойер.
Это все мое! – рявкнула Анюта. – Папа! Они грабят мамину гардеробную.
Риточка, вы поможете мне что-нибудь еще выбрать на память? – подлизнулась Нина своим шершавым язычком.
Риточка примеряла малиновую блузку, которую Нора купила в Палермо ровно месяц назад.
Подтянулись сотрудники из реставрационной мастерской. Кто-то подобрал память себе, кто-то – своим женам и возлюбленным.
Анюта плакала в детской. Баржес одобрительно подбадривал товарок судьбы:
Берите все, девчонки и мальчишки, мне-то теперь зачем это барахло! А вам – будет память!
И тебе незачем, – жарко шептал он на ухо Риточке. – Тебе тоже нужна память? А ты знаешь, сколько в мире всякого барахла!?
Риточка знала.
Норе очень нравилось, что ее не вспоминали.
Это означало, что она сможет остаться здесь, в этой квартире, навсегда.