Событием, «зацементировавшим» диктатуру Гитлера, стал пресловутый поджог Рейхстага, давший повод к фактической отмене всех конституционных прав немцев.
Для Иосифа Виссарионовича роль горящего Рейхстага сыграло убийство Кирова. Не доказано, что он приложил руку к этому убийству, но, что извлек из него максимальные политические дивиденды – сомнению не подлежит. Тут уже полетели первые номенклатурные головы: расстреляно 14 ленинградских комсомольских вожаков, жесткую посадку совершил Гриша Зиновьев, давний недруг Сталина, а с ним еще порядка 800 человек. И это было только начало…
Не имею ни малейшего желания ввязываться в нынешнюю стычку двух мифологий по поводу количества жертв сталинского террора. «Сталинисты» (они же «совки», «красно-коричневые» и т. д.) отрицают сам факт массового террора, охотно признавая, что их герой «очистил страну от всякой сволочи». «Антисталинисты» же (т. е. «либерасты», «дерьмократы» и «пятая колонна») на полном серьезе говорят о 20, а то и 50 миллионах безвинных жертв. Примем за основу цифры, на которых более или менее сходятся серьезные источники: порядка 1,5 миллиона репрессированных по политическим мотивам в период с 1935 по 1941 год, из которых расстреляно чуть меньше половины. Много это? Чудовищно много. Однако, думается, сильно ниже общего числа жертв советской власти за период до окончательного воцарения Сталина или жертв Великой войны, ответственность за разжигание которой он несет почти наравне с Гитлером.
Тут важен вопрос не только количества, но и, так сказать, качества «жертв сталинских репрессий». Когда читаешь, что кровавый Сталин чуть не под корень истребил ленинскую гвардию, доблестных латышских стрелков, героев Гражданской войны, видных теоретиков марксизма-ленинизма, славных деятелей Коминтерна и аж три «смены» руководящих кадров ЧК-ГПУ-НКВД, – трудно подавить в себе ощущение, что восторжествовала историческая справедливость. (Хотя среди этой публики было некоторое количество людей вполне симпатичных, как, к примеру, Виталий Примаков, или несимпатичных, но интересных и нетривиальных, как Бокий или Агранов.) Но когда речь заходит про сотни тысяч граждан, попавших в ежовскую мясорубку в силу «неправильного» происхождения, вероисповедания, национальности, профессии, места работы, начальника, знакомства, родства, стихов, романов, спектаклей, а то и просто по разнарядке или лживому доносу, о торжестве справедливости говорить уже не приходится.
Характерной особенностью этой волны репрессий (в отличие от репрессий того же Гитлера в отношении реальных политических противников или «расово неполноценных» евреев и цыган) была их полная непредсказуемость. Шанс, пусть и небольшой, получить пулю или «десятку» лагерей за троцкизм или шпионаж имел любой рядовой гражданин, будь он даже чукча-китобой, а для гражданина нерядового этот шанс возрастал многократно. Приходя на любую сколько-нибудь ответственную должность – в наркомат, на производство, в Красную армию, в райком, в институт, в НКВД, да хоть в балет, – человек как бы заранее подписывал себе приговор, который мог быть приведен в исполнение завтра, или через полгода, или через десять лет, или никогда. В каком-то смысле под Сталиным ходили как под Богом. Не трепетать перед таким владыкой было невозможно, а вот верить и, тем более, любить… В голове не укладывается. Ладно бы легко внушаемый молодняк, а то взрослые, вменяемые люди. «Стокгольмский синдром», когда заложники, чтобы не сойти с ума, испытывают чувство эмоциональной причастности к террористам, пытаются их оправдать, понять, действовать с ними «в унисон»? Усердная имитация безграничной веры и любви, продиктованная безысходностью или инстинктом самосохранения, вошедшая в привычку и ставшая «второй натурой»?
Словом, вполне себе фашизм – со своим фюрером, своим гестапо, своей единственной и неповторимой Партией, своим гитлерюгендом и Трудовым фронтом, своими геббельсами, гиммлерами и розенбергами, своими митингами железного единства и «пятиминутками ненависти». Со своей «ночью длинных ножей», растянувшейся на годы.
Главная разница между фашизмом сталинским и фашизмом гитлеровским заключалась, на мой взгляд, не в цвете знамен (кстати, одинаково красном), не в формах собственности, не в «пролетарском интернационализме» в противовес «национальной исключительности», а в том, что Сталин, в отличие от Гитлера, ничего принципиально нового в существующую на тот момент систему управления страной не внес, а лишь оптимизировал ее, приспособив под реальную обстановку.
А обстановка была такова, что без этого «сталинского фашизма» наша страна не выстояла бы в Великую войну, предчувствие которой буквально витало в воздухе по всей Европе. И дело тут не в том, что Вождь был каким-то особо выдающимся военным стратегом или организатором Вооруженных сил. Отнюдь. Как показала жизнь, с точки зрения сугубо военной, Главнокомандующим он был, мягко говоря, посредственным. Зато он сделал то, без чего был бы бесполезен любой стратегический и организационный талант, – предельно отмобилизовал экономику и в короткие сроки наладил массовое производство современнейшего, лучшего по тем временам комплекса средств ведения войны. И второе – он открыл беспрецедентный «социальный лифт» головастой и рукастой молодежи, рожденной до или сразу после революции, быстро эту технику освоившей, встретившей войну в младших и средних офицерских чинах и составившей костяк новой, рожденной в боях, победоносной Красной армии. Из этих ребят с той войны вернулся едва ли каждый десятый…
Излишне говорить, что ни СССР Троцкого, ни СССР Бухарина – Рыкова испытания Большой войной не выдержал бы. Иное дело, что при таком раскладе могло бы не быть и самой войны, – но это материи совсем уж гадательные…
Одновременно ровно тем же, хоть и по несколько иной методе, занимался германский фюрер – мобилизовывал нацию, вооружался, воспитывал отважное, беззаветно преданное идеалам рейха поколение «молодых волков». И хотя всестороннее, в том числе и военное, сотрудничество с Германией, начавшееся еще при Ленине, официально не прекращалось, Сталин, несомненной читавший «Майн кампф» (он вообще был читатель квалифицированный и очень вдумчивый), прекрасно понимал, за счет какой именно страны Гитлер собирается завоевывать «жизненное пространство для немцев». И начал это сотрудничество сворачивать, а немецких национал-социалистов не вполне корректно именовать «фашистами» – на тот момент это был ходовой ругательный термин для любого «буржуазного» правительства. Со скрежетом зубовным он наблюдал, как его зеркальный близнец поглощает Австрию, Судеты. На подобные резвости Сталин решился только после провала переговоров с Англией и Францией и резкого дипломатического прорыва в отношениях с Германией. Гитлеру срочно понадобились гарантии невмешательства СССР в полностью подготовленную военную операцию против Польши, Сталину – время для завершения подготовки к неизбежной войне (тогда еще не вполне понятно, с кем именно). В результате чуть ли не на коленке был составлен и 23 августа 1939 года подписан знаменитый договор о ненападении.
Наступил решающий раунд военно-политического покера. Сталин поставил на того, кого посчитал слабейшим. Отношения со вчерашними «фашистами», а ныне респектабельным «германским правительством» мгновенно наладились, пошла торговля, активизировались контакты по всевозможным линиям, включая военно-техническую. Советские специалисты облазали все военные заводы Германии, буквально обнюхав и общупав все образцы, кое-что прикупили, кое-что обменяли. Немцы поступали так же, выражая неподдельное восхищение достижениями СССР в этой области. На немецкую агрессию против Польши Сталин ответил симметричной акцией с противоположного фланга, отхватив от польской территории изрядный кусочек. Попутно шло двухфазное «освобождение» Прибалтики от слабых полуфашистских режимов Пятса, Ульманиса, Сметоны… Немцы без единого выстрела схарчили Чехословакию, а СССР попытался то же самое проделать с Финляндией, но получил неожиданно жесткий отпор. И хотя в итоге эта позорная во всех отношениях кампания была выиграна, и финны подписали навязанный им мирный договор, Иосиф Виссарионович получил наглядное представление об истинных возможностях своей армии, на тот момент умевшей побеждать лишь при многократном превосходстве в живой силе и технике, ценой неоправданно высоких потерь. Что он при этом думал, трудно сказать, но, вероятнее всего, имея достаточно полное представление о военно-промышленном потенциале Европы, в первую очередь Германии, решил, что пора утроить усилия в этом направлении…