Спокойный кров среди гробниц и пиний,
Где ходят голуби, где трепет синий;
Здесь мудрый Полдень копит пламена,
Тебя, о море, вновь и вновь слагая! [6]
— Разве нет ничего, что примирило бы тебя со словами? Слова тоже могут быть бесконечными, как воздух, как море, как молчание... Разве нет?
— Хм...
В этом «хм» явственно звучало недоверие.
— В каждом из нас живет своя музыка, но у всех разная. Какая музыка у тебя? Музыка цифр, музыка нот? Скажи, что это за ноты?
«Не хочешь говорить? Хранишь свою мелодию только для себя? Послушай еще, на этот раз только одну фразу — но такую прекрасную, что я готова повторять ее миллион раз».
Иногда я повторяю ее про себя, снова и снова:
«Оглушительное молчание любви».
«Так просто и прекрасно, не правда ли? Ты удивлен? Бывает так, что слова тебя удивляют? Повтори эту фразу вполголоса, подчеркнув «ш» — и ты увидишь, как звуки перекатываются по строчкам, словно ноты по партитуре. Ты поешь, даже если не умеешь петь. Ты когда-нибудь поешь? Под душем, например? Или только чуть слышно напеваешь, сидя на скамейке в сквере»?
Есть слова внешние, для описаний, к которым не примешиваются никакие чувства: белый диван, коробка ракушек, зажигалка, комнатные цветы, спиртное, занавески, пирожное, туфли, кофе, телевизор, мобильный телефон, компьютер... Их можно смешивать, до определенного предела, соединять без риска быть ими связанной. Можно спрашивать меня, подключена ли я к Canal Sat, работаю ли на «Макинтоше» или РС, предпочитаю ли SFR или Itineris, китайские или итальянские рестораны — все это слова, только слова, не наполненные глубинным смыслом. Слова, которые, как грузовики, перевозят лишь материальные предметы — ничего духовного.
Но в этих словах невозможно обмануться. Они как будто подводят нас к воротам души — ведь можно определить характер человека по тому, нравится ли ему Лиза Экдаль [7] или Бартоли [8] , красное или белое вино, триллеры или мелодрамы. Когда говоришь «кофе», имеешь в виду кофе, больше ничего.
Никаких сложностей.
Он:
— Почему ты хочешь говорить?
Ну и что ответить на этот вопрос?
После десяти лет школы-интерната, тайных откровений и перешептываний по ночам с одноклассницами я, кажется, встретила достаточно любопытный образчик человеческой породы. Но, может быть, и нет.
Он был неприспособлен для нормальных отношений с нормальной женщиной.
Изменился бы он, если бы стал моим другом, стал бы общаться со мной чаще, каждый день?
Может быть, он может позволить себе дружбу, в отличие от любви?
Я ждала от него того, что он не мог мне дать.
Сидя напротив меня, он поднес к губам мою руку и поцеловал кончики пальцев — как мне показалось, с непритворной нежностью. Я растерялась, я уже не знала, чего хочу, у меня больше не было слов, которые могли бы послужить поддержкой, наша история тянулась, как всепоглощающее молчание без начала и конца. Слова были нужны мне как воздух. И я спросила:
— Ты бы хотел, чтобы мы стали друзьями?
Он недоуменно посмотрел на меня.
Кто поймет этих женщин?
Он ожидал моих слез.
Но я не плакала.
Он был разочарован.
Возможно, он верил мне больше, чем я сама себе верила. Какой части его мозга, каких нервных клеток достигло мое предложение? Он смотрел на меня. Моя фраза указывала ему путь. Какую внутреннюю реакцию она вызвала? Какую извилистую тропинку смогла проложить к его сознанию?
На сей раз он должен был реагировать, возмущаться, протестовать. Удерживать любовь, отталкивать дружбу.
Но нет, его любовь, которая довольствовалась пустяками, болтовней, ерундой, не стала тревожиться по такому ничтожному поводу. Все, что я отдавала ему до сегодняшнего дня, служило как раз этой цели: наполнить его любовью, дать ему уверенность, позволить ему уйти умиротворенным, возможно, даже счастливым.
Кора головного мозга заключает в себя сознание, память, эмоции, речь, — все высшие функции, которые действуют по своим законам, словно вращающиеся планеты...
Он сопротивляется — самая коварная моя фраза не вызывает никакой реакции. Мне ужасно хочется пойти на кухню, найти там тонкие стальные шампуры, купленные в Марокко, или доставшиеся в наследство от тетушки серебряные вилки, вонзить их ему в ноги и пригрозить проткнуть язык, если он немедленно не заговорит — и пусть этот однажды запущенный мотор уже не останавливается! Нужно, чтобы он наконец сдался, освободился — и я вместе с ним!
Мое предложение не слишком его пугает. Это не категорический императив: «Останемся друзьями!», не оставляющий возможности для возражений. И он это знает. Молчуны знают все.
Верхняя губа Жана слегка вздрагивает, и у меня вновь появляется слабая надежда. Может быть, страх потерять меня все-таки прорвет плотину молчания? Может быть, он наконец решится заговорить?
Я жду, не отрывая взгляда от его губ.
Ничего. Проходит несколько секунд, и мои ожидания вознаграждаются лишь слабой полуулыбкой.
Предложение дружбы не вызвало у него желания высказаться.
Он оставил меня совершенно разбитой, потом вернулся, верный своему непостоянству, своей тревоге, своей боязни любить, быть любимым, испытывать боль; верный своему желанию соединить первый и последний раз, той одновременности рождения и смерти, которая наполняла все наши встречи день за днем.
В восемь тридцать телефон снова зазвонил.
— Я могу зайти на чашечку кофе? — спросил он и не без юмора добавил: — «По-дружески», чтобы утвердиться в своем намерении, не отказаться от него, чтобы выполнить все эти сложные трюки, все эти общепринятые церемонии для успокоения совести.
Слова невинны, внешние приличия соблюдены — даже если он звонит вопреки своим принципам. Столкнувшись с подобным типом, моя бабушка-итальянка наверняка подняла бы глаза к небу и воскликнула: «Mamma mia!». И была бы права, взывая к своей матери и к небесам. Что еще оставалось делать?
Я была недалека от того, чтобы поступить точно так же.
Я умирала от желания его увидеть.