– А ты раздевайся, сука. Ебать тебя будем...
...Пришел в себя на насыпи, лежа на земле с туго перетянутыми руками и ногами. Трое с разбитыми харями сидели рядом, покуривая, порой сплевывая на него.
– Очнулся, барчук-то, – сказал Первый.
– Одного не пойму. Чего мы его до сих пор не кончили? – удивился Второй.
– Говорят тебе, надо сперва батьку спросить, – сказал Третий бабьим голосом. – А вдруг охвицер? Видал, как дерется?
– Да... С офицером разговор другой будет, – мечтательно сказал Первый. – Тут пули мало...
Он лежал, безразличный ко всему, кроме криков из окна прямо над головой. Эти крики мешали ему прощаться с небом и землей.
Потом Он понял, кто это кричит. И понял, почему. Ему стало жалко и себя, и бедную девочку, так неудачно выбравшую время для визита к тетке в Киев. Он стиснул зубы и стал смаргивать слезы с ресниц.
Она кричала мало. Ее крики были короткими, петушиными, уродливыми. Но молчание между криками было еще страшнее. Он чувствовал, чего Ей стоит не кричать. Он представил, как Она лежит там, распятая зловонными тварями, как улыбается им в лицо...
Тут в голову пришла спасительная мысль. Ведь они умрут вместе! Значит, чудесная попутчица составит ему компанию и в те края, откуда Киев виден, как на ладони! Дорога дальняя, скучная, как не поговорить? Третьего шанса познакомиться уже не будет. Так что не будь занудой!
Он звонко расхохотался сквозь слезы.
– Спятил барчук, – оскалился Первый. – Жаль, теперь боли не почувствует.
– Что у вас тут происходит? – раздался новый, городской голос.
– Вот, батька, охвицера поймали, – сказал Второй. – Ждем тебя, чтобы порешить.
– Этот, что ли?
– Этот.
Когда Он увидел своего учителя истории, известного всей гимназии комичной манерой говорить и одеваться, то решил, что действительно сошел с ума. Но, наверное, с ума сошел не он, а весь остальной мир, потому что батька улыбнулся в усы и со знакомой интонацией сказал:
– Ну-с, молодой человек, довольно учить историю. Куда интереснее ее делать, не так ли?...
Обернулся к своим холуям и коротко бросил: «Отпустить!», после чего, не оглядываясь, зашагал дальше вдоль поезда. Те, не решаясь развязать буйного «охвицера», так и бросили его связанным обратно в купе, откуда выходил, застегивая мотню, последний хлопец...
...Мешочники в купе так и не вернулись. Он и Она остались вдвоем друг напротив друга. Она, одевшись и оправившись, развязала Его и помогла сесть. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
Степь трещала на все лады. Невидимые цикады и кузнецы заливались вдогонку далеко пылящей банде. Поезд бубнил человечьими голосами, где-то в голос матерились, где-то навзрыд причитала баба. Вокруг на сотни километров разлегся чужой мир.
Он собрался с силами и снова посмотрел в Ее сторону. Она сидела, не шевелясь, не мигая, не дыша. Жили только глаза. Беспокойные, больные, неузнаваемые. Сухие.
«Что сказать тебе, милая?...
Что мне тоже плохо?...
Что все это было дурным сном, и нам обоим пора проснуться?...
Что мне пришлось еще хуже?...
Что ты – самая храбрая девочка на свете?...
Что нас только двое и есть на этом скотном дворе?...
Что нужно взяться за руки и пройти остаток пути вместе?...
Что я... Что я люблю тебя?...»
Решение оказалось простым и обожгло его, как медуза. Он улыбнулся разбитыми губами, посмотрел Ей в глаза и сказал, как ни в чем не бывало:
– Так вот... Драматург склонен играть с читателем в большей степени, чем прозаик, или, скажем...
Она схватила Его руки и спрятала в них лицо. Он почувствовал на ладонях слезы и понял, что все обошлось.
Поезд тронулся с места. В скрипе колес Он еле расслышал ее шепот:
– Да... Наверное, вы правы... И мне стоит перечитать пару пьес... Хотя... Ей-богу, на сцене они смотрятся лучше...
– Ну и денек сегодня... Жаркий, вы не находите? – ди-джей маленькой радиостанции отбросил всякие попытки веселить честной народ и откровенно потел в микрофон.
– Да, – ответил телефонный женский голос. Тоже распухший от жары.
– Что ж. Нам ничего не остается, как поговорить о холоде. У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет?
– Ну... Я бы не отказалась съесть мороженого...
– Сколько?
– Две... Три порции меня устроили бы.
– Что до меня, то я съел бы ящик.
– Это... Это, наверное, вредно.
– Жить вообще вредно. Не так ли?
– Ну... Наверное, вы правы...
– Вижу, вы не отличаетесь разговорчивостью... Что ж, до встречи, мисс. Дадим возможность высказаться другим. Я вижу на пульте красную лампочку очередного телефонного звонка... Алло, вы в эфире, я вас слушаю...
– Разденься, дружок... – Голос звонкий, девчачий, размыт посторонним шумом. Похоже на рев двигателя.
– То есть? – ди-джей хохотнул.
– Сними свою майку, штаны, трусы, носки, вчерашний гандон... Что там еще на тебе надето... И прыгай со своей башни. Пот высохнет на лету, обещаю...
– Уфф... Что жара делает с людьми. Надеюсь, нас не слушают дети...
– Тебя вообще никто не слушает. Включая меня.
– Вы не очень-то вежливы, мисс.
– Вали на жару – она все спишет. На этом гребаном шоссе просто не ловится ничего, кроме твоей вонючей станции.
– Не знаю, почему я не кладу трубку, – пауза перед этой фразой истекала потом. – Может, жара расплавила мозги...
– Не льсти себе. Было бы, что расправлять.
– Ну, все!.. (That’s it!)
– Ау, крошка! Положив трубку, ты сознаешься в том, что испугался. Где твои яйца, кабальеро? Покажи даме класс светской беседы. А остальные пусть слушают...
– Да... Лучше бы я продолжал беседу с предыдущей слушательницей... Вы звоните из машины?
– Да. Ты хочешь записать номер?
– Нет уж... Думаю, его можно узнать, полистав корешки штрафов у любого копа от Фриско до Яблока.
– Это было неплохо, парень. Только штрафов с меня не берут.
– Догадываюсь.
– Правильно догадываешься.
– Как же вы говорите, ведя машину?
– Кто тебе сказал, что я за рулем? Таких, как я, без хозяина не выгуливают...
...Она повернула голову и без улыбки посмотрела на того, кого назвала Хозяином. Все ее веселье сорвалось, как шляпа на ветру, и закувыркалось в пыли за машиной. Она не любила своего нынешнего Хозяина.