Потому как он дыханьем согрет.
И собака, всем дождям вопреки,
На веревочке собачьей тоски
Ждет хозяина из города N,
А по радио поет Джо Дассен.
А вдали мерцает микрорайон,
Тлеют орденские планки окон,
Ну а тут полно воды натекло,
И собака-сирота, как назло.
Пассажиры соболезнуют псу.
Он, бедняга, заблудился в лесу.
Из капроновых и хлопковых ног
Заблудился и совсем занемог.
Пассажиры соболезнуют псу.
Он, бедняга, заблудился в лесу
Из капроновых и хлопковых ног
Заблудился и совсем занемог.
Пассажиры замерзают в пальто
И собаку уважают за то,
Что собака не умеет предать,
А умеет только верить и ждать.
И собака не откроет свой секрет,
Что хозяина и не было, и нет,
Просто хочется быть чьей-то, когда
С неба падает на землю вода...
Она: Твои песни – как ты. Чем меньше я их понимаю, тем больше люблю.
Он: А я – наоборот.
Она: Что наоборот?
Он: Чем больше узнаю тебя, тем больше люблю.
Она: И много ты узнал?
Он: Много.
Она: Хочешь еще капельку?
Он: Ой. Мне уже страшно. Как ты мы раньше обходились без роковых тайн.
Она: А теперь не обойдемся.
Он: (посуровев) Выкладывай. Или нет. Дай я сам попробую угадать.
Она: Пробуй.
Он: У тебя кто-то есть?
Она: Да.
Он молча откладывает гитару и лезет в холодильник за водкой. Наливает рюмку.
Он: Давно?
Она: Около месяца.
Он: И кто же это?
Она: Еще не знаю.
Он: То есть?
Она: То и есть. Не знаю.
Он: Ты думаешь, сейчас подходящее время для шуток? Кто он?! (кричит)
Она (кричит в ответ): Не ори на меня!
Он смахивает со стола рюмку и облокачивается двумя руками, закрыв голову.
Он: (тихо) Выключи камеру.
Она: Наверное, он похож на тебя. И будет писать песни, когда вырастет...
(Он поднимает голову и смотрит на нее)
Она: Через много лет, когда мы будем совсем старые, он купит камеру и пойдет на Горбушку, чтобы спросить у первой попавшейся девицы (ее голос дрожит), хорошо ли ей на белом свете. И я уже завидую этой девочке.
Он: (вставая и медленно подходя) И он – такой же уродливый, как я...
Она: Он такой же красивый, как ты. И у него будет получаться все, за что он берется.
Он (подсаживаясь и поднимая ее на руки) Вот только клей для обоев он будет делать плохой.
Она: Плохой – не то слово. (плачет) Просто хуевый клей.
Он: (кружась с ней на руках) Зато мама у него будет самая лучшая на свете.
Она: А отец – ревнивый сукин сын. Да отпусти ты, больно же. Сейчас закричу.
Он: Кричи! (сжимает крепче)
Она: Подожди... Отпусти меня...
Он: Ни-ко-гда!
Она: Я уже три дня собиралась тебе сказать... И никак не решалась.
Он: Можно было не говорить. Я бы догадался по глазам.
Она: Я не об этом.
Он: Не о чем? (продолжает кружить ее на руках)
Она: Три дня назад тебе звонили из Харькова.
Он: Папа? Ты ему рассказала новость?
Она: Нет. Не папа. Его друг. Он сказал очень страшную вещь. Твой папа болен.
Он: (переставая кружиться, но не опуская Ее) Что?
Она: Твой папа болен. У него рак. Ему сделали операцию, но это не помогло.
Он молча опускает Ее вниз. Глупо, непонимающе, смотрит в камеру.
Он: Что? Я ничего не понимаю.
Она: Твой папа болен. Все очень плохо. Он зовет тебя к себе.
Он: Выключи камеру.
Камера гаснет.
Камера мечется по больничным стенам. Невнятная суета, казенные светильники. Мы видим Ее руку, которая изо всех сил сжимает ребро каталки. Камера как будто прикипает к этой руке и не может оторваться. А потом руку куда-то везут, и камера ее теряет.
Камера снимает экран, висящий на стене. На экране идет любительский (на 24-мм. кинопленке) фильм о природе. Аккуратно склеенные эпизоды показывают разные пейзажи, от обыденных до экзотических. Голоса героев звучат за кадром. Слышен тихий стрекот кинопроектора. Разговор идет тихо, почти шепотом.
Он: А вот тут мы были вместе. Видишь стаи гигантских птиц?
Она: Отсюда они не кажутся такими большими.
Он: Будь ты с нами – показались бы. Пока сидят – еще ничего. А как поднимутся в воздух по тревоге... Как будто на аэродроме оказался. И помет летит, как настоящие бомбы.
Она: Смешно, наверное?...
Он: Ага. Усраться можно от смеха. Особенно когда попадут. И лодка вся в говне.
Она: Папа тоже все время ругался?
Он: Нет. Он вообще слишком правильно говорил для этой гребаной страны.
Она: Ты, когда не ругаешься, тоже правильно говоришь.
Он: Поэтому и матерюсь через слово. А он так и не научился.
Она: А это что?
На экране – детская возня на фоне заснеженных сопок.
Он: А это – я...
Она: Странное чувство. Как будто я смотрю на собственного ребенка...
Он: А это – он.
Она: С бородой?
Он: Ага. Тогда это было модно. Все читали Хемингуэя, а он был бородатый.
Она: Я тоже читала Хемингуэя.
Он: И как?
Она: Рассказ про женщину и кошку меня просто наизнанку вывернул. А остальное – так себе. Книги для мальчиков.
Он: На Камчатке их читали и девочки. Которые хотели быть похожи на мальчиков.
Она: Странно.
Он: Что?
Она: Мы как будто смотрим на мир его глазами.
Он: Не как будто, а так и есть. И... Знаешь...
Она: Что?
Он: Мне всегда было странно то, как он смотрел на мир. А теперь как будто его часть переселилась в меня – и мне стали не нужны эти пленки, чтобы видеть, как он.
Она: В его мире совсем нет людей.