Что касается Маргариты, то при ее замужестве отец на деле доказал, что она была его любимицей, так как приданое, которое он дал, превзошло все самые точные расчеты Губерта. Свадьба была отпразднована осенью, и молодые жили в И., где профессор Фабиан занял предложенную ему кафедру и где «мы имеем выдающийся успех», как написала Маргарита отцу. В данное время молодая чета должна была приехать в гости в отцовский дом, ее ожидали на следующей неделе.
Не так хорошо жилось асессору Губерту, несмотря на то что в течение этого года он совершенно неожиданно получил довольно значительное наследство, к сожалению стоившее ему «фамильной знаменитости». Профессор Шварц умер несколько месяцев тому назад, и его состояние перешло к его племяннику. Но разве это могло помочь Губерту? Невеста, на которую он с такой уверенностью рассчитывал, принадлежала другому, а сам он, несмотря на все свои старания, все еще не мог получить повышение. Отчаявшись в этом, Губерт решил не тратить больше своих сил и блестящих способностей ради неблагодарного учреждения, не умевшего оценить его, и начал поговаривать об отставке, тем более что наследство доставило ему вполне обеспеченное положение. К его великому огорчению, отставка была принята, и его уход со службы должен был состояться в будущем месяце.
Во дворе господского дома в Раковице стояла лошадь владельца Вилицы; он очень редко приезжал сюда, и его посещения обычно были очень непродолжительны. Со времени последних событий пропасть, отделявшая его от родных, казалось, еще больше увеличилась.
В комнате графини Моринской находилась она сама и Вольдемар. Ванда очень изменилась; было видно, что она много страдала оттого, что ее горячо любимый отец находился в тюрьме больной, быть может умирающий, а она не имела ни малейшей возможности даже на мгновение с ним увидеться. Ванда принадлежала к тем натурам, которые с отчаянной энергией переносят самые ужасные несчастья, пока есть хоть самый слабый проблеск надежды, но совершенно падают духом, когда эта надежда угасает. Она, казалось, дошла теперь именно до этой стадии и собрала свои последние силы, но они действительно были последними.
Вольдемар стоял перед ней, но, видимо, совершенно не проявлял того снисхождения, которого требовал измученный вид молодой девушки, в его голосе слышалась смесь гнева и страдания, когда он проговорил:
— Прошу тебя в последний раз: откажись от этой мысли! Ты замучаешь себя до смерти и все равно не поможешь отцу. Для него будет только лишним мучением, если ты будешь медленно умирать на его глазах. Ты, избалованная с детства, хочешь следовать за ним в ссылку, в те ужасные условия, от которых гибнут сильные? От того, что, быть может, выдержит железная натура графа, ты погибнешь за несколько месяцев. Посмотри на себя, спроси врача, да и все скажут тебе, что ты не проживешь там и года.
— А ты думаешь, что мой отец выживет? — дрожащим голосом спросила Ванда. — Мы ничего больше не требуем от жизни и хотим только вместе умереть.
— А я? — с горьким упреком спросил Вольдемар.
Графиня отвернулась, ничего не ответив.
— А я? — с раздражением повторил он. — Что будет со мной?
— Ты свободен, у тебя вся жизнь впереди.
Вольдемар был готов вспылить, но, взглянув на бледное, страдальческое личико, сдержался и продолжал спокойнее:
— Ванда, в прошлом году, когда нам стало ясно, что мы любим друг друга, нас разделяло слово, данное тобой моему брату. Его смерть уничтожила эту преграду. У свежей могилы Льва и в то время, когда смерть угрожала твоему отцу, я не смел говорить тебе о своей любви и старался лишь изредка видеться с тобой. Ты и моя мать при каждом моем посещении давали мне понять, что вы все еще считаете меня своим врагом; я все ждал лучшего времени, а теперь ты вдруг объявляешь мне такое решение. Неужели ты не понимаешь, что я буду бороться с этим до последнего вздоха? «Мы хотим вместе умереть» — это легко сказать, и легко было бы тебе сделать, если бы тебя, как Льва, сразили пулей в сердце. Представляешь ли ты себе, что такое смерть в изгнании? Это медленное умирание человека, отрезанного от всего мира, от всякой духовной жизни, которая тебе необходима как воздух. И ты требуешь от меня, чтобы я позволил тебе добровольно подвергнуть себя такой участи?
По телу графини пробежала легкая дрожь, она, вероятно, почувствовала всю справедливость этих слов, но продолжала молчать.
— И твой отец принимает эту невероятную жертву, — с возрастающим волнением продолжал Вольдемар, — и моя мать допускает это! Впрочем, ведь тут речь идет о том, чтобы вырвать тебя у меня, и ради этого они готовы похоронить тебя заживо. Если бы вместо Льва погиб я и твоего отца постигла бы та же участь, то он приказал бы тебе остаться, а моя мать старалась бы всеми силами удержать тебя. Теперь же они сами внушили тебе эту мысль, хотя и знают, что она повлечет за собой твою смерть. Но что им за дело до того, ведь эта смерть сделает невозможным брак между нами, и этого для них достаточно…
— Оставь эти злобные слова, — прервала его Ванда. — Ты несправедлив ко мне. Даю тебе слово, что я сама пришла к этому решению. Мой отец уже стар; раны, длительное заключение и наше поражение сломили его душу и тело. Я — единственное, что у него осталось, последняя нить, привязывающая его к жизни. Неужели ты думаешь, что я могла бы спокойно жить возле тебя, зная, что он, одинокий и покинутый, обречен на ту участь, которую ты только что описал? Неужели ты в состоянии предполагать, что я сама причиню ему страшнейшее огорчение браком с тобой, в то время когда он считает тебя своим врагом? Единственное, чего я могла добиться, и то лишь с большим трудом — это было разрешение сопровождать моего отца в ссылку. Я знала, что мне предстоит тяжелая борьба с тобой. Пощади меня, Вольдемар, у меня осталось уже немного сил.
— Для меня — да, — с горечью произнес Нордек. — Ведь все силы и вся любовь, которые ты еще имеешь, принадлежат исключительно твоему отцу. Что будет со мной — тебе безразлично. В тебе говорит только графиня Моринская. Ваши национальные предрассудки так сильны в вас, что вы можете расстаться с ними, лишь расставаясь с жизнью. Твой отец никогда не согласился бы на то, чтобы ты сопровождала его, если бы я был поляком.
— Если бы мой отец был свободен, — беззвучно проговорила Ванда, — то я, быть может, нашла бы в себе мужество ради тебя бороться со всем тем, что ты называешь «национальными предрассудками», но теперь я этого даже не хочу, потому что это было бы изменой мне самой. Я пойду с ним, если бы даже должна была умереть от этого.
Тон этих последних слов показывал, что решение молодой девушки непоколебимо; казалось, и Вольдемар убедился в этом.
— Когда ты собираешься ехать? — после паузы спросил он.
— В будущем месяце. Я могу увидеть отца, лишь встретившись с ним в О. Тогда, вероятно, и тете будет разрешено свидание; она проводит меня в О. Ты видишь, нам еще незачем прощаться сегодня, до этого еще далеко. Только обещай мне до того времени не приезжать в Раковиц и не нападать на меня так, как ты сделал сегодня. Мне необходимо все мое мужество, а ты отнимаешь его у меня своим отчаянием. Прощай!