И вот теперь экипаж уносил их по направлению к дому, и тишину нарушал лишь шорох летнего дождичка, танцевавшего на крыше. Виола сидела с замкнутым, надменным видом, ставшим привычным для нее за последние годы: холодная богиня, которую он презирал. Недаром сразу становился злым, саркастичным и язвительным. Потому что невольно вспоминал страстную, смеющуюся, пылкую девушку, на которой когда-то женился. Та девушка подарила ему одно из величайших наслаждений в жизни, но сейчас стала не более чем смутным воспоминанием. Он ненавидел теперь это чопорное, рассудительное создание, особенно еще и потому, что сознавал долю своей вины в таком преображении.
Пока экипаж медленно крался по Нью-Оксфорд-стрит, Джон украдкой изучал жену. Она смотрела в окно, отказываясь даже взглянуть на него. А он думал о том, как изменило ее время. Но на этот раз не ощущал гнева. Только странную пустоту. Он потерял нечто очень ценное восемь лет назад, когда исчезла та девушка. Нечто прекрасное и хрупкое. То, чего он больше не вернет.
Вряд ли он сумеет преодолеть ее нежелание увидеть его точку зрения на то, что случилось между ними. Когда-то он сумел завоевать ее своим обаянием и остроумием, но теперь все стало иным. Оба наделали столько ошибок, так больно ранили друг друга, и вот теперь он не знал, сможет ли очаровать и поразить ее остроумием настолько, чтобы вернуть.
Конечно, вчера он разыграл вполне правдоподобный спектакль, но его уверенность была фальшивой. Глядя на ее изящный бесстрастный профиль, он задавался вопросом, сумеет ли снова пробудить в ней прежнее желание. Два дня назад ему почти удалось ее рассмешить. Тогда она чем-то отдаленно напомнила ту девушку, на которой он женился. Но сегодня это впечатление исчезло.
Она заставила Джона полчаса прождать в гостиной Тремора, прежде чем спуститься вниз, и с тех пор не произнесла ни единого слова. Перемирие, покорная жена, сын — все это очень сильно отдалилось.
Экипаж свернул на Блумсбери-сквер и остановился перед домом. Лакей открыл дверцу и опустил ступеньки. Джон спрыгнул вниз и протянул руку Виоле. Та поколебалась, глядя на затянутую в перчатку руку, но все же позволила помочь ей спуститься. Они вошли в дом, довольно скромный по сравнению с Эндерби. И штат слуг был небольшим, поскольку Джон не принимал здесь гостей. Да и обстановка скромная: немного мебели, ковров и картин, зато много книг.
Заметив, как она оглядывается по сторонам, он не выдержал и сказал:
— Видите? Ничего особенного. Поэтому я подумал, что вы захотите приобрести сюда несколько новых вещиц.
Виола, не отвечая, вытащила шляпную булавку, сняла шляпу, стряхнула с нее капли воды и воткнула булавку в тулью. Джон вспомнил, что она терпеть не могла носить шляпы, и это ему нравилось. Когда у женщины волосы подобны солнечному свету, грех их прятать!
Она внимательно осмотрела пол из плит известняка в прихожей, полированные перила лестницы орехового дерева и стены цвета сливочного масла, после чего молча направилась в глубь дома, не выпуская из рук шляпы.
Он провел ее по первому этажу, кухне и помещениям для слуг. Виола по-прежнему не удостаивала его разговором.
— На следующий сезон мы могли бы найти дом побольше, — сообщил Джон, проводив ее в гостиную. — Этот слишком мал, чтобы принимать гостей.
Она даже не потрудилась кивнуть, и невеселые мысли, одолевавшие его в карете, стали еще более мрачными. Упоминание о будущем сезоне не нашло у нее отклика, а ведь он хотел вызвать в ней раздражение, гнев, спровоцировать ссору. Тогда он хотя бы понял, что небезразличен ей. Но он боялся ее холодного молчания и хотел прервать его, хотя не знал как.
— Здесь у нас гостиная.
Он показал на открытые двери первого этажа. Она шагнула туда, но остановилась так внезапно, что Джон налетел на нее.
— Господи помилуй, я не верю собственным глазам, — пробормотала она.
Это были первые слова за те полтора часа, что они пробыли вместе.
Виола переступила порог и медленно повернулась, изумленно оглядывая стены.
— Пунцовые обои, — фыркнула она, недоуменно глядя на него. — Вы сняли дом с пунцовыми обоями!
— Они алые, Виола, — возразил он — Не пунцовые!
— Алые? — переспросила она, качая головой. — О нет, нет, Хэммонд, ничего подобного. Пунцовые, как розы.
К его полнейшему потрясению, она улыбнулась, словно солнышко вышло из-за туч. Мало того, рассмеялась грудным коротким смешком.
— Кто бы мог поверить! Джон Хэммонд и гостиная с пунцовыми обоями!
Он словно прирос к месту, жадно ловя ее смех. Как давно он не слышал ничего подобного! Ни у одной женщины не было такого смеха, тихого и гортанного. Ангельская внешность и чувственный, призывный смех, имевший свойство мгновенно пробуждать в нем желание. И тогда, и сейчас. Он ощутил, как это желание загорелось в нем с внезапной, неожиданной силой.
— Хэммонд, что с вами? — спросила она под его упорным и страстным взглядом.
— Я помню этот смех, — пробормотал он, — и всегда любил вашу манеру смеяться.
Она мгновенно стала серьезной. Улыбка померкла. Но тут раздался бой старинных напольных часов.
— Уже четыре часа? — воскликнула Виола, направляясь к двери. — Давайте поскорее посмотрим все остальное. Званый ужин у леди Фицхью начинается в восемь, а мне еще нужно вернуться на Гросвенор-сквер переодеться.
Усилием воли он поборол желание, но в ушах по-прежнему звучал низкий грудной смех, такой чувственный. Как он мог забыть его?
Они поднялись на второй этаж. Он свернул влево, повел ее по короткому коридору и остановился перед дверями.
— Наши покои здесь. Это ваша спальня. Моя примыкает к ней.
Виола, чуть поколебавшись, вошла в спальню, осмотрела серовато-голубые стены, шторы чуть темнее оттенком и мебель орехового дерева, но ничего не сказала.
— Если хотите, можете перекрасить комнату, — сказал Джон, подходя к ней. — Я знаю, вам не нравятся голубые стены, так что…
Он осекся. Жена смотрела прямо перед собой. Лицо вдруг стало жестким. Брови сведены.
Услышав странный шелест, он опустил глаза. Оказалось, что она так сильно стиснула поля шляпки, что хрупкая соломка ломалась под пальцами.
Проследив за ее взглядом, он понял, что она смотрит и открытую дверь его спальни. На широкую удобную кровать с толстой пуховой периной, пышными подушками и темно-красным бархатным покрывалом. Значит, ей до сих пор больно при одной мысли…
— Послушай, — неожиданно для себя заверил он, — с тех пор как я живу здесь, в этой спальне не было ни одной женщины. Клянусь!
Виола молча отвернулась и подошла к комоду орехового дерева. Выдвинула ящики и принялась их изучать с таким вниманием, словно ничего интереснее в жизни не видела.
Он мучительно искал подходящие слова, которыми мог бы развеселить жену. Ну… или поговорить на отвлеченные темы. Если бы она что-то сказала о мебели. О том, как ей понравился Гейнсборо вон на той стене. Сказала, что да, она перекрасит комнату. Ну, хоть что-нибудь!