Генри умер в январе следующего года. Сохранилось еще одно письмо, свидетельствующее о его состоянии в этот период, но мне почему-то кажется, что Генри не смог справиться с горем и вернуться к прежним занятиям. Большинство людей, будь у них право выбора, предпочли бы умереть в своей постели, даже если это означает, что жена или муж, проснувшись утром, обнаружат рядом с собой окоченевшее тело. Генри, похоже, вообще не ложился в постель. Вот что пишет Мэри в октябре месяце:
Я не знала, что у мамы с отцом разные спальни, пока вчера, в три часа утра меня не разбудил шум. Звуки доносились из кабинета отца — словно на пол падали какие-то тяжелые предметы. Как ты знаешь, после твоего замужества я перебралась в твою спальню, у этой комнаты общая стена с кабинетом. Не зная, как поступить, я надела халат и пошла узнать, что случилось. Представь мое удивление, когда я увидела в кабинете отца, не полностью одетого, но и не в пижаме, а в домашней куртке, которую я раньше не видела, в рубашке и брюках. Он сидел за письменным столом и смотрел на чернильницу. Каким-то образом он умудрился уронить ее на пол. Ты помнишь эту чернильницу из синего стекла на серебряной подставке, подаренную Университетским госпиталем к какой-то дате, возможно, на шестидесятилетие. К счастью, чернил там не было, они давно высохли — свидетельство того, что в последний год или даже больше отец не мог работать. Он спросил меня — довольно вежливо для него! — что мне нужно, и я ответила, что услышала шум. Тем же вежливым тоном отец попросил меня поднять чернильницу, а потом сказал, чтобы я ложилась спать, и пожелал спокойной ночи.
Я тоже пожелала ему спокойной ночи, а утром набралась смелости и спросила маму, как часто он ночует в кабинете. Последние шесть месяцев, ответила она в своей спокойной, невозмутимой манере. Отец не может спать и не хочет ее беспокоить. Представляешь, Лиззи, как тихо он должен был себя вести все эти ночи, чтобы не разбудить меня…
Именно в кабинете Эдит нашла его мертвым утром 21 января 1909 года. В половине десятого. Она пошла искать его, когда он не появился в их спальне, чтобы одеться, и не вышел к завтраку. Все, что мне известно о поведении Генри в последние месяцы перед смертью и о самой смерти, почерпнуто из писем Мэри, и я снова испытываю благодарность к собирательскому инстинкту ее сестры. После того как мать сказала о смерти отца ей и ее сестрам, Хелене и Кларе, Мэри отправила телеграммы Элизабет в Йоркшир и Александру в Харроу. В тот же день она писала Элизабет:
Ты, конечно, уже знаешь, что бедный отец умер прошлой ночью или рано утром. По словам доктора Старки, причиной стал сильный сердечный приступ. Знаешь, Лиззи, сердечный приступ вполне мог добить его, но умер отец от горя. Наверное, мама тоже это знает, поскольку все время говорит о милосердном избавлении. Она явно имеет в виду не физическую боль и болезнь; у него были нелады с сердцем, но не очень серьезные.
Разумеется, тебя не будет на похоронах. Никого из женщин не будет, а в твоем положении это особенно неразумно…
Это мог быть намек на беременность Элизабет; возможно, так и было, но в таком случае у нее случился выкидыш, поскольку Кеннет, ее первый ребенок, родился только в июне 1910-го, а Генри умер в январе 1909-го. Кеннет был вторым потомком Генри, больным гемофилией, а мать мальчика — первой из известных носителей болезни в своем поколении. Возможно, милосердным избавлением следует считать то, что прадед так ничего и не узнал. Подозревал ли он это в те последние, горестные недели, когда его дочь была, по всей видимости, беременна? Наверняка.
За десять лет он не написал ни строчки. Вернее, попытки подвести итог своей работы, написать magnum opus, закончились неудачей, или Генри уничтожил написанное. Я склоняюсь ко второму варианту, потому что перетряхнул сундуки, точно так же, как в поисках блокнота — вполне возможно, не существующего, — но ничего не нашел. В конце жизни его подкосила болезнь младшего сына. В сундуках обнаружилось несколько тетрадок Джорджа, которые сохранил его отец, явно желая, чтобы их увидели будущие поколения. По всему видно, что его младший сын был умным и одаренным мальчиком, опередившим в своих занятиях современных детей. Хотя нет, правильнее было бы сказать, что его учили таким вещам, которым даже сегодня не учат в таком юном возрасте, и он доказал, что способен их понять. «Вторжение в Британию» Цезаря. Как мне помнится, я с трудом осилил этот труд в двенадцать лет, Джордж прочел и понял в семь. За год до смерти он начал изучать греческий. По всей видимости, мальчик прочитал все пьесы Шекспира — адаптированные для детей, — «Потерянный рай», а также многие произведения Браунинга и Теннисона. За два года до греческого языка он приступил к изучению алгебры и, похоже, получал удовольствие от этой науки.
Должно быть, блестящий ум мальчика усиливал любовь Генри к сыну. Наверное, мой заклятый враг, надежда — уродливая женщина, сидящая на вершине мира с обмотанной полотенцем головой, — проникла в мечты Генри и заставила поверить, что при внимательном уходе и осторожности у Джорджа будет шанс вырасти, реализовать свой потенциал, овладеть какой-нибудь сложной профессией. Возможно, через несколько лет будет найдено лекарство против его болезни. Увы, не им, для этого слишком поздно, но каким-нибудь подающим надежды врачом, владеющим достижениями современной науки. Такую же надежду питали и русская царица, и принцесса Беатрис. И всех ждало горчайшее разочарование.
Судя по фотографиям, сделанным матерью, Джордж был красивым мальчиком — если отвлечься от болезни и страданий. Он вырос бы еще более привлекательным, чем Александр. И разве мог отец не любить сына, говорившего своим сестрам, что он «милейший и добрейший и лучший отец в мире»?
Заупокойная служба по Генри состоялась в церкви Св. Марка на Гамильтон-террас, а похоронили его на кладбище Кенсал Грин рядом с Джорджем. Думая об этом, я снова задаю себе вопрос, кто — теперь, когда его ближайшие родственники давно умерли, — принес цветы на могильную плиту, под которой лежат кости отца и сына.
При упоминании Швейцарии все соревнуются в остроумии, вспоминая часы с кукушкой и шоколад. Они забывают или просто не знают, какая это красивая страна. Ничуть не хуже, я уверен, Кубы и Таиланда, а представление о ней как об уютном уголке тоже неверно. Разве можно назвать уютным место, где расположены самые высокие горы Европы?
Еще одно клише — все поезда там приходят вовремя. Действительно вовремя, но это вряд ли можно назвать недостатком, и кроме того, расписание одинаково по субботам, воскресеньям и будним дням. Наш поезд двухэтажный, и идет он вдоль южного берега озера Валензе. Нас окружает плоская долина с поросшими густым лесом холмами, иногда с замком на вершине, а после Бад-Рагаца начинаются высокие горы. Мы прибываем в Кур точно по расписанию и на такси добираемся до нашей гостиницы в центре города. Нам предоставили белую спальню с натертым до блеска деревянным полом, крашеной мебелью и кроватью на четырех столбиках с кремовым хлопковым пологом. На кровати груда пухлых белых подушек, окно распахнуто, и все вокруг очень свежее, яркое и спокойное.
Окно выходит на узкую улочку и магазин одежды, его название — «Прекрасная Золушка» — вызывает у Джуд смех. Ближе к вечеру, под лучами заходящего солнца мы пешком возвращаемся на вокзал и берем билет на завтрашний поезд, а также на автобус. Обедаем в ресторане большой гостиницы «Герцог Роган», очень элегантном, с французской мебелью XIX века и вкусной едой. Начинается дождь, и в свою гостиницу мы возвращаемся на такси. Мы занимаемся любовью, и нам хорошо, несмотря на двойные меры предосторожности, а потом Джуд спрашивает — самым спокойным и жизнерадостным тоном, какой только можно представить, — не намерен ли я после рождения ребенка сделать вазэктомию [61] .