Глаза Алекса слезятся, всему виной табачный дым. Так, во всяком случае, думает он, ведь для того чтобы расплакаться, взрослому парню нужна причина. Более веская, чем тупая боль в сердце, вызванная нежностью, грустью и мечтой о несбыточном. Ах, да!
Плечо.
Оно все еще ноет, неплохо бы осмотреть его. Хотя вряд ли осмотр поможет делу — разве что Алекс полюбуется на синяк, оставшийся после его бдений на лестнице в шахте. Для того чтобы добраться до больного места, нужно снять винтовку и расстегнуть полушубок, а затем — пижонскую куртку Лео и рубашку. Но сначала — винтовка, давно пора избавиться от этого бесполезного куска железа.
Алекс ухватился рукой за брезентовый ремень, сбросил винтовку, до сих пор болтавшуюся за плечами, и застыл в изумлении. От ржавчины и следа не осталось, металл лоснится, на прикладе нет ни единой зазубрины, мушка и спусковой крючок сверкают!
Алекс отбросил оружие, как отбрасывают ядовитую змею: винтовка шлепнулась на топчан. Но это был совсем не тот топчан, который он увидел, войдя в сторожку. Да и в самой сторожке все изменилось, она приобрела обжитой вид. Стол и стул выглядели намного крепче, на полке стояла нехитрая утварь: пара алюминиевых кружек, котелок и банки с консервами. У стола стояло ведро, накрытое деревянной плашкой, а топчан был покрыт большим куском овчины. Мелкие детали ускользали от растерянного взгляда Алекса, но все здесь говорило о том, что временное жилище устроено по уму. Если бы еще в печке гудел огонь…
Огня не было.
Но справа от буржуйки стояла небольшая (примерно на два литра) канистра, а стену подпирала поленница дров. И сама маленькая печь явно приободрилась и обзавелась двухколенной трубой, верхняя часть которой выходила в окно.
Алекс может прямо сейчас подойти к печке, бросить в нее несколько поленьев и развести огонь, тем более что тут же, на поленнице, лежат спички и целый пучок тонко наструганных лучин для растопки. Через пару минут запылает пламя, и он наконец-то согреется. Все так, он заслуживает отдыха, заслуживает тепла! Вот только Алексу не хотелось прикасаться ко всем этим спасительным вещам. Прикоснуться к ним означало бы принять новую реальность. Стать ее частью, согласиться с абсурдом происходящего. Или хотя бы с тем, что у него не все в порядке с головой. Ведь не может выстуженное, давно покинутое жилище за несколько минут так измениться! Когда он вошел сюда…
Когда он вошел сюда?
Когда он мог войти, через порог какого времени переступить, чтобы увидеть все это? Среди вещей нет ничего, что напоминало бы о сегодняшнем дне. Такими кру´жками давно не пользуются, такие котелки давно стали раритетом, таких консервов нет ни в одном супермаркете, такие печки вышли из употребления еще до того, как Алекс появился на свет, да и кто теперь растапливает их лучинами?.. На столе лежит большая, слегка потрепанная тетрадь, раскрытая посередине. Она хорошо видна Алексу, но он боится заглянуть в нее. Керосиновая лампа «летучая мышь», подвешенная к потолку, могла бы принести облегчение (похожая лампа хранилась и у них дома, составляя компанию патефонным пластинкам), но облегчение почему-то не наступает. Несколько пар глаз следят за ним, и все это — прекрасные женские глаза. Бумажные глаза: небольшая, правильной формы доска возле стола заклеена вырезанными из каких-то журналов портретами. Большинство лиц незнакомы Алексу, кроме, пожалуй, одного:
Алида Валли.
Киноактриса, чья слава кончилась вместе с алюминиевыми мятыми кру´жками, а если и пережила их, то не слишком надолго. Далекий от кино Алекс никогда бы не узнал о ее существовании, если бы не мама. Мама — вылитая Алида Валли, так она утверждала всегда. Мама, а вовсе не Алида, актрисам до простых смертных дела нет. Мама — вылитая Алида, не правда ли, дорогой? «Дорогой» в этом случае относится к отцу, он должен подтвердить (или опровергнуть) сказанное мамой. Отец обычно выбирает третье. Подтверждая — опровергает, опровергая — подтверждает: безусловно, кое-какое сходство имеется, но ты намного интереснее, золотце мое! Намного, намного интереснее!
Алида Валли и впрямь похожа на маму: тот же разрез глаз, тот же овал лица. Такой мама была в молодости, до рождения Кьяры, до круиза вокруг Апеннин, а может, и во время него. Алекс готов расплакаться: что он скажет маме, если ее Кьяра, ее маленькая звездочка, не найдется? А если он сам не найдется?
Мама заболеет от горя. Или даже умрет.
Алида Валли, вырезанная из журнала и присобаченная к доске, не ведает не то что горя — печали. Она улыбается, она юна и безмятежна. Девушки, волей судеб оказавшиеся рядом с ней, тоже кривят в улыбке накрашенные в форме сердечка рты. Хотя Кьяра наверняка высмеяла бы и эти сердечки, и макияж. И локоны, со старательной небрежностью спадающие на плечи. Подобная боевая раскраска не актуальна уже лет пятьдесят, а то и больше. Впрочем, так думают не все. Так не думает человек, который сделал приписку химическим карандашом, прямо на ключицах Алиды Валли:
НА МОЮ ДЕВУШКУ — НЕ ПЯЛИТЬСЯ И НЕ ДРОЧИТЬ!
Еще под одной девичьей шеей (пухленькая, скандинавского типа блондинка с полуоткрытыми губами) имеется и вовсе срамная надпись:
ХоРоШо СоСеТ!
Соседке скандинавки — аскетичной худощавой брюнетке — повезло чуть больше, она удостоилась почти целомудренного:
ХОРОШО ЦЕЛУЕТСЯ!
Правда, все портит вопрос, уцепившийся за хвост утверждения:
а как сосет?
Что за идиоты упражняются здесь в непристойностях? Слюнявят химический карандаш и царапают всякую похабель, которую и произнести-то не слишком приятно. Алекс вовсе не ханжа, он и сам неоднократно спускал на постеры с красотками, но это было давно, в отрочестве и ранней юности. И сопровождалось почти сакральным ужасом, по силе едва ли не равным возбуждению и самой разрядке: а-ну как в комнату войдет мама? Она не отличается особым тактом, она сначала распахивает дверь, а уже потом дает себе труд небрежно стукнуть костяшками пальцев, можно мне войти, ты еще не спишь, милый?
Сюда мама не войдет.
Ни мама Алекса, ни чья-нибудь еще.
И женщины могут попасть сюда лишь в таком виде — раскатанными по журнальной странице. Свернутыми в трубочку, сложенными вчетверо, а потом заботливо расправленными. Это — сугубо мужской мир, стесняться в нем нечего. Некому. Химический карандаш, материализующий дурные мысли и темные желания, висит тут же: он привязан к шнуру. Длина шнура позволяет не только изгаляться над красотками, но и делать записи в тетради. Алекс все-таки не удержался и заглянул в нее.
Это что-то вроде дневника наблюдений за местностью.
Его ведет не один человек — несколько, судя по разности почерков. Аккуратные печатные буквы сменяются затейливой вязью, затейливая вязь — такими каракулями, что смысла за ними не разглядеть. Страницы тетради разграфлены, в самой узкой колонке указано время, в самой широкой — события. «Заступил на пост — пост сдал». Событий не слишком много, в основном они касаются пролета эскадрилий тяжелых бомбардировщиков (эти выводы Алекс сделал, изучив несколько страниц). Никаких особых вольностей пишущие себе не позволяют. Все предельно лаконично, за исключением крошечных пассажей вроде: