Хуртиг опять кивнул. Жанетт начало казаться, что он как-то на себя не похож. Такое впечатление, что его мысли где-то бродят.
– Ты меня слушаешь?
– А как же. – Хуртиг кашлянул.
– Прежде чем мы пойдем дальше, надо учесть еще кое-что, но сегодня мы это обсуждать не будем. Понимаешь, о чем я?
У Хуртига в глазах снова зажегся огонек внимания, он жестом попросил ее продолжать.
– У нас есть Бенгт Бергман, Вигго Дюрер и Карл Лундстрём. Все трое, как и Пер-Ула Сильверберг, состоят в фонде Sihtunum i Diaspora, и это может иметь отношение к нашему делу. Потом, сегодня за ланчем Биллинг рассказал мне кое-что интересное. Бывший начальник участка, Герт Берглинд, знал Карла Лундстрёма.
– Что ты хочешь этим сказать? – Вот теперь Хуртиг проснулся. – Они общались частным образом?
– Да, и не только. Они знали друг друга по одному фонду. Любой дурак вычислит, о каком фонде речь. Сколько же дерьма во всем этом, правда?
– Да уж. – Заинтересованный Хуртиг вернулся на землю, и Жанетт гостеприимно улыбнулась ему.
– Слушай, – сказала она, – я заметила, что ты о чем-то сейчас думал, и, по-моему, не только рабочие вопросы тебя тревожат. Что-нибудь случилось?
– Ну-у, – протянул Хуртиг, – ничего особо страшного. Но глупо.
– Так что случилось?
– Снова папа. Говорят, ему будет еще труднее столярничать и играть на скрипке.
Только не это, подумала Жанетт.
– Скажу коротко, потому что у нас с тобой много дел. Во-первых, он ходил за дровами, произошел несчастный случай, и отцу после него назначили не те лекарства. Хорошая новость, что больница действовала в соответствии с «законом Марии» [21] и отцу возместят ущерб, а плохая – у него началась гангрена, и пальцы придется отнять. Во-вторых, ему в голову ударила «феррари джи-эф».
Жанетт только рот разинула.
– Я вижу, ты не знаешь, что такое «феррари джи-эф». Это папина мотокоса, довольно большая штуковина.
Если бы Хуртиг не улыбался, Жанетт решила бы, что дела по-настоящему плохи.
– Что случилось?
– Да вот… Он хотел вытащить ветки, которые застряли в ножах, подпер машину большой рогаткой, лег, чтобы лучше видеть, а рогатка, конечно, выскочила. Мать сбрила отцу волосы, и сосед наложил ему швы. Пятнадцать стежков прямо через лоб и макушку.
Жанетт онемела, и в голове у нее вертелись всего два имени: Жак Тати и Карл Гуннар Паппхаммар.
– Ему всегда удается выкрутиться. – Хуртиг вскинул ладони. – Чем мне заняться после того, как свяжусь с Сигтуной? Ведь до собрания останется еще несколько часов.
– Фредрика Грюневальд. Проверь ее историю. Начни с того, как она оказалась на улице, и потом углубляйся в прошлое. Чем больше имен, тем лучше. Продолжим разрабатывать мотив мести, поищем людей из ее ближнего окружения. Обиженных или тех, кто хотел бы свести с ней счеты.
– По-моему, у таких, как она, врагов чуть больше, чем население страны. Аристократка-мошенница, подделка, дутые компании. Такие идут по головам и предают друзей ради хорошей сделки.
– У тебя голова забита предрассудками, Йенс, и к тому же я помню, что ты социалист. – Жанетт рассмеялась и встала, собираясь идти к себе.
– Коммунист, – поправил Хуртиг.
– Чего?
– Я коммунист. Это, как говорится, две большие разницы.
позволяют, чтобы их трогали, и потому следует беречься, чтобы рука чужого или рука, предлагающая деньги, не коснулась их. Только руки светлой женщины могут коснуться Гао Ляня.
Она расчесывает его сильно отросшие волосы. Ему нравится, что они стали светлее – может, из-за того, что он провел столько времени в темноте. Словно память о свете отложилась в его голове и окрасила волосы в цвет солнечных лучей.
Сейчас в комнате бело, и глазам трудно видеть. Она оставила дверь открытой и внесла корыто с водой, чтобы вымыть его, и он наслаждается ее прикосновениями.
Когда она вытирает его, из прихожей доносится звонок.
руки
берут чужое, если человек не бдителен, но она научила его контролировать их. Все, что они делают, должно иметь смысл.
Он упражняет свои руки, рисуя.
Если бы он мог поймать мир и вместить его в себя, а потом излить его через руки, ему никогда больше не пришлось бы ничего делать. Тогда он обрел бы могущество изменять мир.
ноги
ходят в запретные места. Это он знает – однажды он покинул ее, чтобы посмотреть город за пределами комнаты. Это было ошибкой, теперь он понимает. Там, во внешнем мире, не было ничего, что было бы хорошо. Мир за пределами его дома полон зла – вот почему она оберегает его от мира.
Город казался таким чистым и красивым, но теперь он знает, что там, под землей и в воде, тысячелетний прах от человеческих трупов, что в домах и внутри ныне живущих – одна лишь смерть.
Если сердце будет больным, станет больным все тело, и человек умрет.
Гао Лянь из Уханя размышляет о черноте в человеческих сердцах. Он знает, что злоба есть черное пятно и что к сердцу ведут семь путей.
Два пути, еще два и, наконец, еще три.
Два, два, три. Тот же год, когда основали родной Ухань. Год двести двадцать третий.
Первый путь к черному пятну тянется с языка, который лжет и клевещет, второй путь лежит через глаза, которые смотрят на запретное.
Третий путь – через раковины, которые слушают ложь, а четвертый – через желудок, который переваривает ложь.
Пятый путь – через нечистые части, которые позволяют, чтобы их трогали, шестой – через руки, что берут чужое, а седьмой – через ноги, которые ходят в запретные места.
Говорят, в минуту смерти человеку показывают все, что есть у него в сердце. Гао думает: что же увижу я сам?
Может быть, птиц.
Руку, что утешает.
Он рисует и пишет. Складывает лист к листу. Работа успокаивает его, и он забывает свой страх перед черным пятном.
Звонок слышится снова.
Все так или иначе связано, думала Жанетт, спускаясь в лифте в гараж под полицейским участком и направляясь к машине, чтобы ехать домой. Хотя формально рабочий день уже закончился, она не могла перестать думать обо всех странностях и примечательных совпадениях.