Жанетт быстро подсчитала в уме.
– Значит, в обычном школьном классе есть по меньшей мере одна девочка, которая носит в себе темную тайну. А то и две. – Жанетт подумала о девочках из класса Юхана и о том, что он, может быть, знаком с кем-то, кто был грязно использован взрослыми.
– Да, так и есть. Среди мальчиков – один из двадцати пяти.
Оба посидели молча, обдумывая мрачную статистику. Первой заговорила Жанетт:
– И ты, значит, решил позаботиться о Виктории?
– Да, со мной связалась психолог из больницы Накки – у нее был пациент, за которого она волновалась. Но я не помню, как звали психолога.
– София Цеттерлунд.
– Знакомое имя. Да, так ее и звали.
– Это имя говорит тебе о чем-нибудь еще?
– Нет, а должно? – У Миккельсена сделался озадаченный вид.
– Психолога, который принимал участие в деле Карла Лундстрёма, зовут так же, как ту, с которой ты тогда разговаривал.
– Да, вот черт… Раз ты так говоришь. – Миккельсен потер подбородок. – Забавно… Но я говорил с ней только по телефону, пару раз, а я плохо запоминаю имена.
– И это всего лишь одно из многих совпадений в моем деле. – Жанетт провела рукой по разложенным на столе папкам и стопкам документов. – Оно запутывается все больше и больше. Но я точно знаю: все в этом деле каким-то образом связано. И постоянно всплывает имя Виктории Бергман. Что тогда вообще произошло?
Миккельсен подумал.
– Значит, София Цеттерлунд связалась со мной, потому что она много раз беседовала с этой девочкой и пришла к выводу, что ее жизнь требует радикальных изменений. Что это вопрос экстраординарных мер.
– Вроде защиты личных данных? Но от кого ее следовало защитить?
– От отца. – Миккельсен глубоко вздохнул. – Вспомни, что изнасилования начались, когда она была совсем малышкой, в середине семидесятых, а законодательство тогда выглядело совершенно по-другому. Тогда это называлось прелюбодеяние с потомком, и закон изменился только в 1984 году.
– В моих документах нет ничего о приговоре. Почему она не подала заявление на отца?
– Просто отказалась. Я много говорил об этом с психологом, но не помогло. Виктория сказала, что если мы дадим ход делу, она будет все отрицать. Единственное – мы задокументировали полученные ею повреждения. Все остальное было косвенными уликами и в те времена не расценивалось как достаточное доказательство.
– Если бы Бенгта Бергмана судили сегодня, каким был бы приговор?
– От четырех до пяти лет. И ему пришлось бы выплатить возмещение ущерба, где-то с полмиллиона.
– Времена меняются, – съязвила Жанетт.
– Да. В наши дни известно, как преступления такого рода влияют на жертву. Саморазрушительное поведение и попытки самоубийства не так уж редки. Во взрослом возрасте все подвергшиеся насилию без исключения страдают от тревожности и бессонницы, добавь сюда еще постоянное напряжение, которое затрудняет нормальные отношения с противоположным полом, – и ты поймешь, почему насильников заставляют выплачивать жертвам изрядные суммы. Действия взрослого попросту накладывают слишком большой отпечаток на жизнь ребенка.
– И за это надо платить. – Вероятно, ее слова прозвучали иронически, но Жанетт не смогла бы объяснить почему. Она надеялась, что Миккельсен ее поймет. – И что вы сделали?
– Психолог София Цеттерберг…
– Цеттерлунд. – Жанетт поняла, что Миккельсен не преувеличивал своих проблем с памятью на имена.
– Да, точно. Она считала очень важным, чтобы Виктория сепарировалась от отца и получила возможность начать новую жизнь, под новым именем.
– И вы это устроили?
– Да, нам помог судебный медик Хассе Шёквист.
– Это есть в моих бумагах. Каково это было – разговаривать с Викторией?
– Мы как-то сблизились, и со временем Виктория начала испытывать ко мне нечто вроде доверия. Может, и не такое, как к психологу, но, во всяком случае, хоть какое-то.
Глядя на Миккельсена, Жанетт понимала, почему Виктория чувствовала себя с ним в безопасности. Он излучал силу, и Жанетт была уверена, что он умеет позаботиться о детях. Как старший брат, который придет на выручку, если тебя обижают большие ребята. Глаза Миккельсена излучали серьезность, но было в них и легкое любопытство, заразительное, и Жанетт понимала, что он живет своей работой.
Иногда она и сама чувствовала нечто подобное. Желание сделать жизнь лучше, хотя бы в своем уголке земли.
– Значит, вы устроили так, что у Виктории Бергман появилась новая личность?
– Да. Суд Накки поддержал нашу линию и принял решение о грифе секретности. Я понятия не имею, как сейчас зовут Викторию Бергман, но надеюсь, что у нее все хорошо. Хотя, должен сказать, в последнем я сомневаюсь. – У Миккельсена был серьезный вид.
– Тогда у меня огромная проблема, потому что, подозреваю, Виктория Бергман – это та, за кем я охочусь.
Миккельсен непонимающе уставился на Жанетт.
Она коротко изложила, до чего они с Хуртигом успели докопаться, и дала понять, насколько важно найти Викторию. Хотя бы для того, чтобы вычеркнуть ее из списка подозреваемых.
Миккельсен обещал позвонить, если еще что-нибудь вспомнит, и они попрощались.
На часах было уже почти пять, и Жанетт решила, что София Цеттерлунд – старшая подождет до утра. Сначала Жанетт поговорит со своей Софией.
Она засунула документы в сумку и спустилась в гараж, собираясь ехать домой. Набрала номер, прижала телефон плечом и дала задний ход.
Гудки шли, но никто не отвечал.
Все могло быть совсем иначе. Все могло быть хорошо.
Могло быть так хорошо.
Если бы только он был другим. Если бы только он был хорошим.
София сидела в кухне на полу.
Она бормотала, раскачиваясь взад-вперед.
«Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня».
Когда она подняла глаза на дверь холодильника с бесчисленным множеством записок, листочков и газетных статей с рваными краями, ее разобрал приступ хохота. Брызги слюны летели изо рта.
Психологический феномен l’homme du petit papier. Человек с записками.
Навязчивое поведение, состоящее в том, чтобы всегда и везде делать записи о своих наблюдениях.
Набивать карманы замусоленными огрызками бумаги и интересными газетными вырезками.
Всегда иметь наготове блокнот и ручку.
Неприятный приятель.
Unsocial mate.