— Но это невозможно. Я думаю, вы сами это понимаете.
— И что же мне делать. Просто раздать все бандитам и настоящим спекулянтам?
— Давайте поступим так. Мы подумаем, как передать вашу коллекцию государству таким образом, дабы ее сохранность была гарантирована, — решительно отсекая все возражения, сказал Ольгин и протянул Коваленко руку.
Коваленко, вздохнул:
— Извините, если что не так.
Когда Коваленко ушел, Ольгин снова погрузился в материалы к докладу. Вспомнив вдруг через пару минут о диком предложении, усмехнулся, живо представив себе, как отреагировало бы прокурорское сообщество на известие, что помощник Генерального получил от проходившего по уголовному делу коллекционера в подарок его коллекцию стоимостью в полтора миллиона долларов. Даже для наступивших новых времен с их потрясением основ и воцарением новых правил жизни это было чересчур.
Он вышел из проходной прокуратуры, поднял воротник своего старенького, продуваемого насквозь уже студеным октябрьским ветром пальто и побрел вверх по Пушкинской к кинотеатру «Россия».
Дойдя до кинотеатра, свернул налево. Весь тротуар у стендов с газетой «Московские новости» был заполнен ожесточенно о чем-то спорящими людьми. Было ясно, что многие стоят тут давно, часами, слушают, кричат, что-то доказывают, объясняют и не имеют сил уйти, хотя ничего нового и действительно важного не услышат.
Подобные же бесконечные и безнадежные споры он часами слушал, когда сидел в переполненных камерах следственного изолятора. Там, в «Крестах» тоже все клубилось, цеплялось одно к другому, мгновенно забывалось, чтобы вспениваться вновь с прежним ожесточением и результатом.
Коллекционирование способствовало увлечению историей. И все происходящее в стране теперь прямо напоминало ему то, что творилось в России накануне февральского переворота, закончившегося отречением царя. Тогда тоже все непрерывно и бесконечно говорили и говорили, митинги буйствовали на каждом углу, и у людей не было сил не слушать. Потому что всеми овладевал описанный французскими историками революционный невроз. Впрочем, его еще Достоевский описал в знаменитом сне Раскольникова…
«Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров… все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали…»
Он шел среди что-то доказывающих друг другу людей и все вспоминал и вспоминал великого пророка. «…Люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, но тотчас же начинали что-то совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались…».
Пробившись сквозь толпу по длинному и узкому подземному переходу, Коваленко добрался до памятника Пушкину, заметил освободившуюся скамейку, сел спиной к возбужденной толпе. Подумал, что у Достоевского весь этот мор кончается куда как печально. Начался голод, все и все погибало. И спастись во всем мире должны были только несколько человек… Чистые и нравственные, они должны были начать новый род людской и новую жизнь. Вот только никто и нигде этих людей не видел, никто не слышал их слова и голоса…
Философские прозрения гения перевел на современный практический язык авторитетный сокамерник Юрий Арнольдович Блом. Это был аккуратный мужчина лет уже за пятьдесят, о котором говорили, что за ним большие люди стоят как на воле, так и в тюрьме. Так что в камере Блома никто не трогал, он считался чуть ли не на особом положении. Проходил он, как и Олег Александрович, по делу о спекуляции. Только занимался более прозаическими вещами — уже много лет скупал и перепродавал меха. Среди его клиенток было немало жен высокопоставленных чиновников, поэтому он мог судить о том, что творится наверху.
— Скоро уже все переиграют, дорогой мой, — негромко, но совершенно уверенно говорил Блом, сразу выделивший Олега Александровича из остальных обитателей камеры. — Нам надо только перетерпеть и дожить до новых времен, когда наши с вами грехи, именуемые сейчас спекуляцией, объявят почтенным занятием и этим будет заниматься полстраны.
— Вы что считаете, что они откажутся от социализма?
— А куда они денутся? Все идет к возврату к частной собственности, кооперативы только начало. Когда они начнут зарабатывать большие деньги, за ними побегут остальные. Зарабатывать захотят все. Государственные предприятия обрастут кооперативами, через которые будут сбывать все, что попадет под руку. А там частные предприятия, заводы, магазины…
— Неужели вы думаете…
— Да нечего думать, — усмехался Блом, — готовиться надо. Потому что впереди веселые времена. Вы себе представляете, что такое делить эту махину — государство российское? Тут такое начнется!.. Увидите, это будет новая гражданская война. Может быть, обойдется без фронтов и боевых действий, но воевать будут все. Все против всех.
— А кто не захочет воевать? Есть же такие люди…
— Есть. И их громадное большинство. Вот как раз их первыми обдерут как липку. Без всякой жалости. А они даже сопротивляться не будут, потому как не приучены и более законопослушны. Будут терпеть, просить о помощи, но кто на них обратит внимание, когда пойдет такая свалка! Погодите, еще чуть — и вы не узнаете эту страну. Потому что все будут решать деньги. Когда социализм отомрет, окажется, что у нас ничего нет — ни традиций, ни религии, ни нравов… Ничего! И останутся только деньги. И верить будут только в них. Причем как верить!
— Не может быть! Наши люди воспитаны совсем иначе, уже несколько поколений, — упрямился Олег Александрович. Верить в речи Блома ему не хотелось, но он чувствовал в них жуткую правду. — И потом исторически…
— Да бросьте вы, — отмахивался Блом. — Вот именно исторически! Вспомните, как Россия отмахнулась от царя, веры, отечества, и поперлась с восторгом за химерой какого-то там коммунизма и интернационала! А знаете почему? Потому что там мерещилась воля от всего — от государства, от долга, от необходимости служить! А тут соблазн еще страшнее — схвати свои деньги и делай, что хочешь. Схвати любой ценой! Ведь тут обращение к самым диким, самым низменным и самым примитивным чувствам. Они живут в каждом. Только государство, идеология не давали им вырваться наружу. А теперь придется выпустить все, весь пар, даже самый зловонный и ядовитый… Вам о себе надо думать, дорогой мой. Потому как в этих новых временах тяжко вам придется, если, конечно, вам удастся свои бесценные фигурки сохранить. Придут к вам…
— Кто?
— Ну, во-первых, те, кто вас сюда упек. Видимо, люди серьезные, с большими возможностями. Так просто они вас не оставят. Сейчас еще какой-то закон работает, а скоро такое начнется… Там закон будет один: видишь деньги — забери их любой ценой. А вы драться за свое добро не очень приспособлены, потому, как я вижу, человек вы глубоко советский, несмотря на свои миллионы.