Вдохновленные надеждой, что скоро в доме станет тепло, мы опять начали строить планы на лето. Прежде всего нам хотелось превратить наш большой, вымощенный плиткой, наполовину крытый двор в гостиную на открытом воздухе. Там уже имелись очаг для барбекю и бар в дальнем углу и не хватало только большого и солидного стола. Стоя по колено в снегу, мы представляли себе ленивый обед где-нибудь в середине августа, просторный квадратный стол, за который легко усядутся восемь босых загорелых людей, а в середине еще останется много места для огромных мисок с салатом, для pâté и сыров, для холодных, зажаренных в прованском масле перцев, хлеба с оливками и запотевших бутылок с вином. Мы прутиком начертили на снегу контур стола, и мистраль быстро занес его, но решение уже было принято: стол будет квадратным, а столешница из цельного местного камня.
Как и все приезжающие в Люберон, мы не уставали удивляться разнообразию фактур и оттенков местного камня. Тут были камни на любой вкус: от pierre froide [36] из каменоломни в Тавеле — гладкого, очень плотного и светло-бежевого, до pierre chaude, [37] белоснежного и рыхлого, из Лакоста, и между ними — еще не менее двадцати фактур и оттенков. Имелся особый камень для каминов и бассейнов, камень для лестниц, камень для полов и для стен, для садовых скамеек и кухонных раковин. Он мог быть шершавым или гладким, остроугольным или с закругленными краями, вытесанным ровно или с прихотливыми изгибами. Здесь использовали камень там, где в Америке или Англии строители применили бы дерево, пластик или металл. У этого материала, как мы недавно выяснили, имелся единственный недостаток — зимой он был очень холодным.
Но больше всего поразила нас цена. Если считать на метры, камень оказался дешевле линолеума, и мы, забыв о стоимости доставки и услуг камнереза, обрадовались и решили отправиться на каменоломню немедленно, не дожидаясь весны.
Друзья порекомендовали нам мастера по имени Пьерро, который хорошо работал и недорого брал, но предупредили, что он со странностями, un original. Первое свидание было назначено на половину девятого утра — время, когда на каменоломне еще тихо.
Мы отыскали указатель на шоссе к северу от Лакоста и свернули на узкую дорожку, петляющую между дубов, которая в конце концов вывела нас на открытое пространство, ничуть не похожее на промышленную зону. Мы уже решили, что ошиблись, и собирались развернуться, но тут заметили огромную дыру, словно выгрызенную в теле земли. Ее склоны были усыпаны глыбам необработанного камня и уже готовыми могильными памятниками, мемориальными досками, гигантскими садовыми урнами, ангелами с крыльями и страшными пустыми глазами, миниатюрными триумфальными арками и приземистыми колоннами. В дальнем углу ютилась небольшая халупа с окнами, покрытыми толстым слоем каменной пыли.
Мы постучались, вошли и внутри обнаружили Пьерро — косматого, с всклокоченной черной бородой и кустистыми бровями. Вид у него был очень пиратский. Он приветствовал нас, смахнув верхний слой пыли с двух стульев при помощи старой фетровой шляпы, а потом аккуратно водрузил ее на телефонный аппарат.
— Англичане?
Мы кивнули, и он, похоже, проникся к нам доверием.
— У меня английская машина, винтажный «астон-мартин». Magnifique. [38] — Он поцеловал сложенные вместе кончики пальцев, посыпав при этом бороду белой пылью, и начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Облачка белой пыли поднимались в воздух. Видимо, где-то там у него хранилась фотография.
Телефон издал серию скрежещущих звуков. Пьерро выручил его из-под шляпы, с очень серьезным лицом выслушал кого-то и повесил трубку.
— Еще один могильный памятник, — вздохнул он. — Ох уж эта погода. Старики плохо переносят холод.
Он оглянулся в поисках шляпы, потом обнаружил ее у себя на голове и снова прикрыл телефон, словно пытался защититься от дурных новостей.
После этого Пьерро перешел прямо к делу:
— Мне сказали, вам нужен стол.
Я гордо предъявил ему выполненный мною рисунок со всеми размерами, аккуратно переведенными в метры и сантиметры. Для человека, умеющего рисовать на уровне пятилетнего ребенка, это был почти что шедевр. Пьерро мимолетно взглянул на него, прищурился и отрицательно покачал головой:
— Non. Для такой площади камень должен быть в два раза толще. Да и основание не выдержит — хрясь! — потому что столешница будет весить… — он накорябал какие-то цифры на моем рисунке, — …килограммов триста-четыреста. — Пьерро перевернул листок и на чистой стороне быстро начертил что-то. — Вот. Вот что вам надо. — Он протянул нам листок. Его рисунок оказался гораздо лучше моего и изображал изящный крепкий стол благородных пропорций. — Тысяча франков, включая доставку.
Мы пожали друг другу руки и договорились, что на этой неделе я еще раз заеду к нему и завезу чек. Что я и сделал как-то в конце рабочего дня и обнаружил при этом, что Пьерро совершенно сменил масть. С самой макушки своей фетровой шляпы до кончика ботинок он оказался ослепительно белым: каменная пыль покрывала его, как сахарная пудра покрывает изделие кондитера. За один рабочий день Пьерро постарел примерно на четверть века. По словам наших друзей, которым я, правда, не стал бы особенно доверять, жена каждый вечер чистила его пылесосом, перед тем как впустить в прихожую, а вся обстановка в доме — от дивана до биде — была выпилена из камня.
Но тогда я легко поверил в эту сказку. Зимой в Провансе, покрытом снегом, все кажется странным и нереальным. Необыкновенная тишина и безлюдье создают ощущение, что мы совершенно отрезаны от всего остального мира и от нормальной жизни. Наверное, мы не слишком удивились бы, если бы встретили в лесу троллей или заметили в лунном свете двуглавого козла. Нам нравился и такой Прованс, совсем непохожий на тот, что мы видели раньше во время своих летних отпусков, но для большинства местных жителей зима означала скуку, депрессию, а иногда и кое-что похуже: нам говорили, что процент самоубийств в Воклюзе выше, чем во всей остальной Франции. Сухие данные статистики обрели для нас реальность, когда мы услышали, что человек, живший всего в двух милях от нас, прошлой ночью повесился.
Когда умирал кто-нибудь из местных, в окнах магазинов и домов вывешивались маленькие печальные объявления, звонили колокола, а по главной улице к кладбищу тянулась длинная процессия одетых в черное людей. Кладбище нередко располагалось на самом высоком месте в деревне. Один деревенский старик объяснил мне, почему это так. «Для мертвых важнее красивый вид, — сказал он. — Они ведь обосновались там надолго». Он так смеялся собственной шутке, что в итоге раскашлялся, и я уже испугался, не пришла ли и его очередь любоваться красивым видом. Когда я рассказал ему о кладбище в Калифорнии, где могила с видом стоит гораздо дороже, чем обычная, старик ничуть не удивился. «Дураков хватает, — пожал он плечами. — И среди живых, и среди мертвых».