1-й убийца . О нет, король, почудилось то вам! Да, да, почудилось!
2-й убийца . Да-да, мой господин, я тоже вижу! О пет, о ист, пет, только по кинжал!
Судя по складкам, этот лист топтали особенно самозабвенно. Хьюл когда-то поделился с Томджо-ном своей теорией вдохновения. По комнате было видно, что прошлой ночью вдохновение здесь хлестало проливным ливнем.
Завороженный постижением сути процесса творения, Томджон потянулся за очередным неудавшимся фрагментом.
Королева . Вот напасть! Я слышу звук шагов! Не муженек ли это мой до времени вернулся? Быстрей же в гардероб и, улучив момент, смывайся побыстрей!
Убийца . Но как же я уйду, коль горничная ваша забрала мои тапки?
Горничная(открываетдверь). Архиепископ, ваше величество.
Священник(из-под кровати). Вот это влип так влип!
(Суета сует.)
Томджон уже в который раз подивился последней ремарке. Судя по всему, эту ремарку Хьюл особенно любил, поскольку начинял ею все свои творения. Ответа, что она значит, Томджон у него так и не добился. Очевидно, загадке «что и куда может совать суета» суждено было остаться нерешенной.
Томджон мягко подкрался к столу и, задержав дыхание, вытащил стопку бумаги из-под головы спящего гнома, а на место стопки тут же ловко подложил подушку.
Первая же страница гласила:
Король Веренс Флем, принц Лшшрский Сон в канун Дня Всех Пустых Ночь Длинных Ножей Острых Кинжалов Мертвых Королей, сочинение Хьюла, Театр Витоллера. Комедия Трагедия в Восьми Пяти Шести Трех Девяти Действиях.
Действующие лица:
Флем, хороший король. Веренс, плохой король. Ветревиска, злая ведьма. Гогга, не менее злая ведьма. Маггеррата, юная…
Томджон нетерпеливо перевернул страницу.
Картина 1 . Примерочная Корабль Пустынная Улица Неевдополис.
Пустынное место. Гром и молния. Входят три ведьмы…
Пробежав глазами несколько первых листов, юноша решил заглянуть в конец.
«Друзья, еще раз низкий вам поклон, всех просим на коронованье в Ланкр».
(Все выходят на сцену, распевая «трам-там-там» и проч. Падают кружась розовые лепестки. Боги спускаются с небес, демоны вылезают из преисподней, много шума вокруг вращающегося круга и т. д.)
Конец.
Хьюл храпел.
Во сне его возносились и низвергались боги; по океанам холста проворно шныряли вольные ладьи. Картины прыгали, бегали друг вокруг друга, мелькали без остановки: там были люди, парящие на невидимой леске и без оной; по небу проплывали воображаемые каравеллы, ведущие друг с другом воображаемое сражение; открывались новые моря; распиливались надвое красотки; а вокруг всего этого хихикало и бормотало великое множество постановщиков спецэффектов. Раскинув в отчаянии руки, Хьюл мчался сквозь это великолепие, стремясь объять все и зная, что на самом деле ничего такого нет и никогда не будет, ведь в действительности у него имеются только несколько квадратных ярдов подмостков, скудные запасы холстины и немножко красок, с помощью которых предстояло изобразить хотя бы парочку из того бесчисленного множества образов, что населяли Хьюлову голову.
Да, воистину только в сновидениях мы обретаем подлинную свободу. Все остальное время мы на кого-то работаем.
— Пьеса в целом неплохая, — заявил Витоллер. — Но привидение меня не устраивает.
— Привидение должно остаться и останется, — угрюмо буркнул Хьюл.
— Ты забыл, что такое насмешки? Публика любит побросаться в актеров всякими предметами. Знаешь, помидоры, конечно, легко отстирываются, но ощущение все равно неприятное.
— А я говорю, привидение останется. Оно здесь необходимо, ибо того требует развитие драмы.
— Когда ставили твою прошлую пьесу, ты тоже что-то кричал о развитии.
— Я и сейчас от своих слов не отказываюсь…
— …И когда ставили «Развлеки себя сам», и когда обсуждали «Волшебника из Анка», и еще тысячу раз.
— Да. Потому что мне нравятся привидения.
Они потеснились, уступая дорогу гномам-мастеровым, которые тащили машину для делания волн. Устройство представляло собой полдюжины длинных полотен, увитых сине-бело-зелеными холстяными лентами. Шевелением полотен, натянутых на огромные крылья, управляло прихотливое переплетение зубчатых передач и бесконечных ремней. Когда удавалось привести во вращение одновременно все ленты, люди со слабыми желудками вынуждены были отводить от сцены глаза.
— Морские сражения, — прошептал Хьюл. — Кораблекрушения. Гигантские тритоны. Пираты!
— И адский скрежет, — пророкотал Витоллер, всем телом опираясь на трость. — А еще — немыслимые затраты на уход. Плюс оплата сверхурочных.
— Да… Сложная машинка, — признал Хьюл. — А кто ее изобрел?
— Один чокнутый с улицы Искусных Умельцев, — ответил Витоллер. — Леонард Щеботанский. Вообще-то, он художник, а этим занимается забавы ради. Я чисто случайно услышал об этой штуке. Оказалось, он работает над ней уже несколько месяцев. Ну я тут же и купил ее. Мне крупно повезло, потому что он все хотел заставить ее взлететь.
Некоторое время они молча смотрели, как колышутся поддельные волны.
— Итак, ты все-таки едешь? — спросил наконец Витоллер.
— Да. У Томджона до сих пор ветер в голове. За ним должен присматривать кто-нибудь постарше.
— Мне будет не хватать тебя, старина. Честно тебе признаюсь. Ты мне — второй сын… Слушай, а сколько тебе лет на самом деле? Я как-то ни разу не спрашивал…
— Сто лет и два года.
Витоллер с угрюмым видом покивал. Сам он едва-едва разменял седьмой десяток, хотя из-за своего артрита выглядел чуть старше.
— Стало быть, это ты мне как второй отец…
— Знаешь, в конце концов все уравнивается, — смущенно проговорил Хьюл. — Вдвое ниже, вдвое больше жизнь. Можно утверждать, что если все сложить, то в среднем наш век сопоставим с тем, что отпущен человеку.
Витоллер вздохнул:
— Главное, я понятия не имею, как буду жить без тебя и Томджона.
— Но мы ведь уезжаем только на лето! Сколько тут еще народу останется — сам подумай! Едет-то только молодежь. И ты сам много раз говорил, что им нужно показать себя в деле.
Витоллер имел вид крайне озабоченный и очень несчастный. Стоя на холодном ветру, гуляющем между стен незаконченного здания, он как-то съежился и стал вдвое меньше, точно воздушный шар через две недели после празднества. Кончиком трости Витоллер ворошил деревянную стружку, разбросанную по полу.
— Мы стареем, мастер Хьюл. Вернее сказать, — поправился он, — это я старею, а ты лишь становишься старше. Скоро и по нам пробьет колокол.