– Я сам, впрочем, собираюсь остаться в Испании. И буду рад, если вы все захотите погостить у меня!
Керим тут же согласился, с удовольствием и со всем пылом юношества, а Шакира поняла, что расставание с сыном не за горами! Конечно, она не испугалась этого так, как испугалась бы в молодости. Но Керим – это было то единственное, что осталось у нее в жизни, кроме воспоминаний о любви… Воспоминаний, которые вдруг нахлынули, сгустились до осязаемости, толкнулись в сердце и – «разбудили» ее уста.
– Сыночек! – неуверенно прошелестел ее голос.
Мужчины ошеломленно обернулись, и Хафиз, огладив бороду, проговорил:
– Хороший знак! Ты принес в наш дом, Хасан, божью милость! Да благословит тебя Аллах, всевидящий и милосердный!
Братья звали с собой их обоих – Хафиза и Шакиру. Хафиз решительно отказался, и Шакира решила остаться, чтобы ухаживать за все более слепнущим стариком.
– Что ж, – сказал на это Хафиз обычным ворчливым тоном, – оставайся, я привык к тебе. Только не болтай много!
* * *
После отъезда Хасана и Керима в доме стало совсем тихо. И немного грустно. Даже помогая Хафизу принимать больных или производить химические опыты, Шакира думала о далекой Испании, куда, вслед за сыном, устремлялось ее сердце…
Она, хоть и привыкла за долгие годы к молчанию и больше изъяснялась знаками, все же радовалась вновь обретенной возможности говорить: Хафиз видел все хуже. Но ум его оставался необыкновенно ясным. Однажды он вспомнил, как давным-давно она хвасталась, что владеет грамотой:
– Ты не забыла ли письмо, Шакира?
Она пожала плечами и развела руками: «Может, и нет. Не знаю». И он заставил ее для проверки переписать несколько текстов. Просмотрел, подслеповато щурясь, и одобрительно хмыкнул. Затем сухо произнес:
– Я буду диктовать – пиши.
Он стал диктовать свои труды, где рассказывал о химических опытах, о медицине, о Земле и Луне, о звездах и людях и о многом другом. То, что она записывала, было очень интересно, часто – непонятно и всегда – неожиданно. Шакира, изумляясь высказываемому Хафизом, порой замирала, останавливая письмо, а он сердился:
– Пиши!
– О, Хафиз, – как-то раз осмелилась она заметить, – неужели в Коране говорится об этом?!
– Мир арабской науки и ученых, Шакира, и Коран – не одно и то же! – только и заметил Хафиз и продолжил диктовать. – Пиши!!!
Впрочем, он иногда отвечал на ее вопросы, а со временем – все чаще, находя, что Шакира меняется под влиянием новых знаний и способна кое-что понять и усвоить. Долгими вечерами она с наслаждением впитывала передаваемое им знание, а однажды воскликнула, и это прозвучало из самого сердца:
– Если бы у меня была еще одна жизнь, я посвятила бы ее Знанию!
– Кто знает… кто знает… – таинственно отозвался Хафиз, но вдруг спросил: – А как же любовь?
– Такой, как была, больше не будет. Я точно знаю – никогда не будет… Да и не надо. Так любить я не смогу больше никогда: такая любовь даруется лишь однажды.
Он промолчал, и она посетовала:
– Как жаль, что ты не учил меня раньше!
– Раньше? А что бы ты смогла – раньше! – по-настоящему услышать?
– Что?.. – Она было удивилась, но быстро поняла, что он имел в виду: раньше все ее существо, всю душу и сердце, разум и волю заполняло и подчиняло себе одно всепоглощающее чувство – страстная любовь. И она сама ответила: – Да-да… Я внимала лишь одному, только одному – его имени…
И будто услышав ее, медленно прокатилась за окном, явившись откуда-то из таинственного далека, гроза, в раскатах грома которой мистически отозвалось и тихо угасло вдали: «Фархад… Фархад… Фархад…»
Крестовоздвижение, 2003.
Москва.
Моему Учителю,
без которого не появилось бы ни строчки и я сама была бы другой…
«Беги, малыш, беги и прячься!» Это последнее, что она слышала. Последнее, что успел крикнуть отец. Повторять не требовалось. Она вообще была очень послушным ребенком. Хотя, как говорили в их семье, немного себе на уме… «Бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся». От страха сердце выбивалось из ритма с дыханием, это мешало бежать, и она отметила на ходу, что эта мысль ее заботит. Видимо, это и отвлекло ее внимание – всадник, свесившись на ходу с седла, схватил ее за руку и втащил на лошадь. Было очень больно: он чуть не вывихнул ей руку, но страшнее не стало. То ли она не могла испугаться больше, чем уже испугалась, то ли не в полной мере осознавала опасность. Всадник продолжал крепко сжимать ее запястье. Свешиваться поперек крупа лошади было крайне неудобно. Колено мужчины уперлось в ребро, от боли она дернулась, и его хватка ослабла. Это позволило ей извернуться и укусить его за руку. О! Кусаться она умела! Может быть, он и поймал бы ее снова, но бой продолжался, и дротик, вошедший в его спину ровно на уровне лопаток, дал ей свободу. Кубарем в кусты. «Бе-ги-и-прячь-ся», – продолжало стучать в висках. Больше никто ее не искал.
Вчера вечером она услышала, как отец распоряжался готовиться к уходу на дальний Двор. Голос был встревоженный. Работник Тьорд предлагал вступить в бой, но отец сказал, что уже все взвесил и решил: другого выхода нет. Эта общая тревога не дала ей как следует уснуть, зато на рассвете, когда «те» ворвались в селение, она сразу вскочила, и последние слова отца лишь избавили ее от остатков сомнения – бежать!
В кусте было нежарко, тихо и довольно мягко. Очень хотелось есть. Но она дала себе слово дотерпеть хотя бы до темноты, а потом… А что потом? Можно ли вернуться домой? Гд е отец? О последнем не хотелось думать совсем, что-то зловещее сразу вползало в сердце и шипело: «Лучше не думай об этом». Но ведь про еду думать можно? И она с удовольствием стала вспоминать всю еду в доме своего отца. Ее очень хорошо кормили. Даже рыжий зазнайка Эрик из соседнего двора, что за Гремящим ручьем, не имел столько вкусной еды. Она вспомнила поджаренных над очагом небольших птиц (Тьорд в изобилии приносил их из леса), крупную, нежно пахнущую рыбу (они ловили ее с отцом, и она очень быстро наловчилась чистить ее сама), белый волокнистый сыр и сколько душе угодно молока! Но, кажется, пить хочется все-таки больше.
Рядом с кустом блестела на солнце лужа. А она все не решалась покинуть свое убежище. Чтобы не думать, чего хочется больше – есть или пить, – она решила поспать и выйти попить ночью.
Утром так кружилась голова, что она никак не могла вспомнить, солнце ли высушило лужу или она выпила ее сама, выбравшись в темноте на четвереньках – то ли от страха, то ли от слабости. Все же нельзя пока выходить. Она чувствовала – должен быть знак.
Опять ночь. Сверчки.
Когда солнце взошло в третий раз, она лежала, наслаждаясь тем, что перестал урчать живот и больше не сосет под ложечкой. Скоро она встанет и пойдет. Вста-нет-и-пой-дет…