Она улыбнулась.
— Решить один сложный ребус.
— Какой же? — с любопытством спросил он, смутно ощущая странную родственность между ними: уж не эксперимент ли она собралась провести над ним? Эксперименты — его прерогатива.
— Хочу понять, как мог у доброй, религиозной, скромной матери родиться сын — жестокий, тщеславный безбожник, родства и добра не помнящий, утопивший в крови и горе страну? — Бесстрашно глядит на него Магдалина.
Он оторопел. Никто ничего подобного не посмел бы сказать ему! А ей, похоже, и в голову не приходит, что она сказала нечто чудовищное. И самое непостижимое заключалось в его собственной реакции на её слова.
— И понята? — спросил он участливо.
— Честно говоря, пока не очень.
— И в чём же затруднения? — Поймал себя на желании помочь ей разобраться в них.
Она улыбнулась, и чуть асимметричная, доверчивая улыбка вышибла все мысли из головы. Коснуться ямки на щеке и угла губ и почти незаметной щербинки между зубами! Шагнул к Магдалине, но от страха перед своей дерзостью отпрянул. Почувствовал, что и сам, как дурак, глупо улыбается, улыбается первый раз в жизни, и лицу в этой позиции неловко, незнакомо. В нём бродит вино, бурлит, жжёт, дурманит голову.
Магдалина ошалело смотрит на него.
— Что же ты молчишь? Почему молчишь? — повторяет он.
— Растерялась, — как бы сама своим словам удивляясь, бормочет Магдалина. — Ожидала увидеть палача с руками в крови. А тут чудо… Не понимаю… Никак не соединю вас вот такого и того, который… — Она не сказала, договорил за неё он: «утопил в крови и горе нашу страну».
— Ну же! — торопит он её.
— Никогда не видела, как вы улыбаетесь… Улыбнулись… и… черты лица… глаза… вы на одного человека похожи… Вот почему в юности вы… мне… я…
Она запиналась. А он не понимал. Незнакомые чувства… жалость к графу, его детям, зачем убил… Вдруг голос графа: «Вот вышел сеятель сеять…» Не графа, не о. Петра, свыше! Вот откуда эти слова! Он не выносил проповедей о. Петра. Не выносил, когда граф говорил о Боге. А сейчас Божеские слова зазвучали! И словно светом плеснуло в лицо.
Как мог он приказать убить графа, о. Петра, Адриана?
Ещё была девчонка лет четырнадцати, в самодеятельности, всё смеялась… сам лично превратил в робота…
Вереницей… те, с кем расправился лично… глаза…
— Что со мной? Ты смотришь, ты говоришь… и я словно на исповеди… я никогда не чувствовал ничего подобного… так много всего… — Он коснулся своей груди.
— Это всё было заложено в вас, от природы вы такой, какой сейчас. Что же с вами произошло, почему стали убивать? — Он снова шагнул к ней. А она отступила. — Честно говоря, для меня полная неожиданность вот это… — Магдалина неопределённо повела рукой. — Вы такой… вы улыбаетесь… вы способны видеть другого человека. Живые чувства… Почему же стали убивать? — повторила она растерянно. — Почему стали превращать людей в роботов?
— А ты откуда знаешь? — удивился он.
— Все знают.
Он никак не может поймать себя, собрать в фокус. В нём словно два человека. Один хочет немедленно начать чинить людям дома, отдать им их урожай. Другой исхлёстан отцом, лежит на животе и давит в себе жалость к матери, и буквально силой вызывает в себе ненависть к окружающим.
На него смотрят убитые им люди, кошки и птицы, и Дрём. И мать, молодая, красивая, смотрит на него со сцены и говорит: «Птица летит к солнцу…»
— Я хотела высказать вам всё, что думаю о вас, каждое слово продумала. — Магдалина замялась и всё-таки продолжила: — Кто-то когда-то должен сделать это. Наверняка все льстят вам. Я была готова… я знала, если выскажу всё, что думаю, вы не пощадите… была готова погибнуть.
— Зачем? — спросил скорее машинально. Он не понимал, о чём она. Позвала, чтобы — погибнуть? Чушь какая-то. В любой другой ситуации подумал бы: дура, сумасшедшая, истеричка. Но никак не могли возникнуть подобные определения под ослепительной луной, в оргии стрекочущих, щёлкающих звуков, в запахах степных, оказывается, сохранённых подсознанием и сейчас сладко кружащих голову, щекочущих ноздри. Он смятён загадочностью, непредсказуемостью Магдалины, непостижимостью того, что происходит с ним и чего он в себе даже не предполагал, потому что давно уничтожил в себе того, маленького, который припадал в страхе и любви к материнской груди. И не осознавал он, а смутно чувствовал: Магдалина — у истока его жизни, заодно с ним и в единении с лунным светом, разлившимся по всему небу, запахами и звуками, которые родиться могли лишь здесь, на его родине, и только она, Магдалина, откроет ему… подскажет. Что подскажет, он не знал, но ждал от неё иной, не случившейся с ним жизни.
— Я к смерти приготовилась. Всё равно при той системе, что вы создали, не выжить тому, кто способен чувствовать! Так, чего себя жалеть? Днём раньше, днём позже. В медленных муках или сразу? Сделать-то всё равно ничего нельзя. Я же не Дон Кихот, чтобы драться с ветряными мельницами. Разве с вашей хитроумной властью над людьми подерёшься: её не потрогаешь, не увидишь глазом, она в воздухе, перемалывает жизни, как мельница — зёрна.
— Ну, уж ты сильно преувеличиваешь. Бывает, перестараются на местах рьяные начальники, но не такой уж я кровожадный! — сказал и замолчал, растерянно глядя на Магдалину. Да ведь именно так он и задумал: чтобы в каждой поре человека и общества был он. Оказывается, достиг цели. Магдалина разгадала главную тайну его замысла. — Я готов разрушить эту машину власти, — произнёс неожиданно для себя. — Ты сказала: невозможно выйти за меня замуж? Почему? — спросил робко, прячась в эту робость, а на самом деле скрывая разгоревшуюся в нём жадность: немедленно, прямо сейчас, вывернуть всю её наизнанку — до последней мысли и понять!
Впервые в нём такая жадность к чужой душе. И впервые — нежелание причинить боль. И впервые — удивление: есть люди, которых он победить не может. И убить не хочет. Такую, как Магдалина, ни приказом, ни насилием не возьмёшь. Помрёт, а не подчинится.
Свистит ветер, летит грива коня, и маленькая девочка обгоняет его. Звенит воздух любовью: «Гиша, я здесь!» Только сегодня он узнал, он вдохнул это чувство. «Гиша, я здесь!»
Что сделать, чтобы ему она крикнула эти слова? Что сделать, чтобы всегда была рядом, чтобы говорила непредсказуемые, дикие, с его привычной точки зрения, вещи, чтобы повторила ещё хоть раз слова — «под гипноз попала», «вы интересны мне», которых никто никогда не говорил ему?!
Все, с кем он встречался, боялись его. Эта не боится.
Покорно склонялись перед ним. Эта не склонится.
Выполняли все его приказания. Эта не станет.
Он жадно вглядывается в её лицо, а оно расплывается. Что же он, слепнет? Не может выхватить ни одной черты, лишь свет.
— Ты почему молчишь? — лепечет он.
— Вы так похожи!.. Теперь я понимаю, почему в детстве… вы улыбаетесь… вы такой… Вы сейчас не в себе. Сами не осознаёте… родину почувствовали, да? Наша степь… простор… невидная жизнь. Слышите? Стрекочет, свистит, пищит! Наши цветы. Вроде сухие, незаметные, а прямо в сердце. Раньше вы всего этого не замечали, а сейчас попались в капкан. Вот этого, честно говоря, я и не ожидала, думала, холодный прагматик, чуждый жизни. Это-то и ввергло меня в растерянность. Вы — живой и способны чувствовать. Но ведь и все остальные — живые и тоже, как вы сейчас, хотят чувствовать… — Она оборвала себя. А он терпеливо ждал, когда она заговорит снова, не в силах снова спросить «почему ты молчишь?» — Мне кажется, это лишь вспышка. Вернётесь на свой трон, оборвёте связь со всем этим, и приступ сентиментальности пройдёт, всё расставится по своим местам: снова возобладают ложные ценности. Я-то там зачем?