Мистиф споткнулся, словно на пути перед ним возникло какое-то препятствие. Тихий, жалобный, почти звериный стон боли сорвался с его уст. Но он выполнил приказ того, кто некогда наложил на него заклятие, замер на месте, словно послушный слуга, и стал ждать приближения своего Маэстро.
Теперь Миляга был от него уже шагах в десяти и мог видеть, как далеко зашел процесс распада. Пай был всего лишь одной из теней во мраке ночи; черты лица его невозможно было разглядеть; тело его стало бесплотным. Лишним доказательством того, что Просвет не несет с собой исцеления, был вид порчи, разросшейся внутри тела Пая. Она казалась куда более реальной, чем тело, которым она питалась; ее синевато-багровые пятна время от времени внезапно вспыхивали, словно угли под порывом ветра.
– Почему ты встал с постели? – спросил Миляга, замедляя шаг при приближении к мистифу. Тело его казалось таким разреженным, что Миляга боялся развеять его окончательно каким-нибудь резким движением. – Ты ничего не найдешь в Просвете, Пай. Твоя жизнь здесь, со мной.
Наступила небольшая пауза. Когда же мистиф, наконец, заговорил, голос его оказался таким же бесплотным, как и его тело. Это была едва слышная, страдальческая мольба, исходившая от духа на грани полного изнеможения.
– Во мне не осталось жизни, Маэстро, – сказал он.
– Позволь мне об этом судить. Я поклялся, что никогда больше не расстанусь с тобой, Пай. Я буду ухаживать за тобой, и ты поправишься. Теперь я вижу, что не надо было привозить тебя сюда. Это было ошибкой. Прости, если это причинило тебе боль, но я заберу тебя отсюда...
– Никакая это не ошибка. У тебя были свои причины, чтобы оказаться здесь.
– Ты – моя причина, Пай. Пока ты не нашел меня, я не знал, кто я такой, и если ты покинешь меня, я снова себя забуду.
– Нет, не забудешь, – сказал он, поворачивая к Миляге размытый контур своего лица. Хотя не было видно даже искорок, которые могли бы подсказать расположение глаз, Миляга знал, что мистиф смотрит на него. – Ты – Маэстро Сартори. Примиритель Имаджики. – Он запнулся и долго не мог произнести ни слова. Когда голос вернулся к нему, он был еще более хрупким, чем раньше. – А еще ты – мой хозяин, и мой муж, и мой самый любимый брат... и если ты прикажешь мне остаться, то я останусь. Но если только ты любишь меня, Миляга, то, прошу тебя... пожалуйста... дай... мне... уйти.
Едва ли с чьих-то уст срывалась когда-нибудь более простая и красноречивая мольба, и если бы только Миляга был абсолютно уверен в том, что по другую сторону Просвета находится Рай, готовый принять дух Пая, он немедленно отпустил бы его, какие бы мучения ему это ни принесло. Но он так не считал и не побоялся сказать об этом, даже в такой близости от Просвета.
– Это не Рай, Пай. Может быть, там есть Бог, а может быть, и нет. Но пока мы не узнаем...
– Ну почему ты не отпустишь меня, чтобы я сам во всем убедился? Во мне нет страха. Это тот самый Доминион, где был сотворен мой народ. Я хочу увидеть его. – В этих словах Пая Миляга расслышал первый намек на чувство. – Я умираю, Маэстро. Мне надо лечь и уснуть.
– А что, если там ничего нет, Пай? Что, если там только пустота?
– Лучше пустота, чем боль.
Миляга не нашел, что возразить.
– Тогда, наверное, тебе лучше уйти, – сказал он, желая найти более нежные слова для освобождения Пая от его зависимости, но не в силах скрыть свое отчаяние за банальностями. Как ни сильно было в нем желание избавить Пая от страданий, оно не могло перевесить стремление удержать мистифа при себе. Не могло оно и полностью уничтожить в нем чувство собственности, которое, при всей своей непривлекательности, также входило составной частью в его отношение к мистифу.
– Я хотел бы, чтобы мы совершили это последнее путешествие вместе, Маэстро, – сказал Пай. – Но я знаю, что тебе предстоит работа. Великая работа.
– И как мне справиться с ней без тебя? – сказал Миляга, зная, что это никудышная уловка, и стыдясь ее, но решившись не отпускать мистифа до тех пор, пока не будут высказаны вслух все доводы, призывающие его остаться.
– Ты остаешься не в одиночестве, – сказал Пай. – Ты уже повстречался с Тиком Ро и со Скопиком. Оба они были членами последнего Синода и готовы начать работу над Примирением вместе с тобой.
– Они Маэстро?
– Теперь – да. В прошлый раз они были еще новичками, но сейчас они хорошо подготовлены. Они будут действовать в своем Доминионе, ты – в своем.
– Они ждали все это время?
– Они знали, что ты придешь. А не ты, так кто-нибудь другой вместо тебя.
А ведь он обошелся с ними так скверно, – подумал Миляга, – в особенности, с Тиком Ро.
– Кто будет представлять Второй Доминион? – сказал он. – И Первый?
– В Изорддеррексе был один Эвретемек, который собирался участвовать в Примирении от имени Второго Доминиона, но его уже нет в живых. Он и в прошлый раз был уже старым и не смог дождаться второй попытки. Я попросил Скопика подыскать ему замену.
– А здесь?
– Вообще-то, я надеялся, что эта честь выпадет мне, но теперь тебе придется найти кого-то другого. Не будь таким потерянным, Маэстро. Пожалуйста, прошу тебя, ведь ты был великим Примирителем...
– Из-за меня все пошло насмарку. В этом и состоит мое величие?
– Во второй раз все будет иначе.
– Ведь я даже не знаю, как проводятся ритуалы.
– Через некоторое время ты вспомнишь.
– Как?
– Все, что было нами сделано, сказано и почувствовано, до сих пор дожидается тебя на Гамут-стрит. Все наши приготовления. Все наши обсуждения и споры. И даже я сам, собственной персоной.
– Мне недостаточно воспоминаний, Пай.
– Я знаю...
– Я хочу быть с тобой, настоящим, из плоти и крови... навсегда.
– Может быть, когда Имаджика вновь обретет единство и Первый Доминион откроется, ты найдешь меня.
В этом заключалась какая-то крошечная надежда, но он не знал, спасет ли она его от полного отчаяния, когда мистиф исчезнет.
– Можно мне идти? – спросил Пай.
Никогда еще Миляга не произносил слога, который дался бы ему так трудно.
– Да, – сказал он.
Мистиф поднял руку, которая была не более чем пятипалым сгустком дыма, и поднес ее к губам Миляги. Физического прикосновения Миляга не почувствовал, но сердце рванулось у него из груди.
– Мы не потеряем друг друга, – сказал Пай. – Прошу тебя, верь в это.
Потом мистиф отнял руку, повернулся и пошел в сторону Просвета. До него оставалось около дюжины ярдов, и чем ближе подходил к нему мистиф, тем быстрее билось сердце Миляги, и так уже чуть не сошедшее с ума от прикосновения Пая. Его удары отдавались у него в голове громовым звоном. Даже сейчас, уже зная, что он не может вернуть назад дарованную свободу, Миляга неимоверными усилиями удерживал себя от того, чтобы не броситься за Паем и не заставить его помедлить хотя бы одну секунду, чтобы еще раз услышать его голос, постоять с ним рядом, побыть тенью тени.