Вечером мы все побывали у тети Мицци в Круге. Дома у нее на редкость все душевно. Хорст Кайм, эвакуированный молодой человек из Ванне-Айкеля, [149] играл на небольшом фортепьяно с пожелтевшими от времени клавишами, на котором некогда упражнялся и я, готовясь к урокам музыки, и мы все даже потанцевали.
Наши эвакуированные из Ванне-Айкеля возвращаются к себе домой, несмотря на частые воздушные налеты и бомбардировки Рурской области. Старший штайгер Брандт был в отпуске в Мютценове, а потом недолго думая привез сюда свою жену и двоих сыновей-подростков. Сам он тихий, умный и приятный человек. Когда американские воздушные эскадры бомбардировщиков стали совершать рейды вдоль побережья на Данциг, [150] он сказал моему отцу: «Дела безнадежны. Я не могу оставлять здесь жену и детей, не могу допустить, чтобы они попали в руки русских».
Но мой отец его просто-напросто высмеял! Большевики в Германии, в Померании, на нашем дворе — да такое просто невозможно представить! Этого просто не может быть! Никогда!
Но вернусь к моему рассказу.
Во вторник мы снова выехали на природу в нашей новой пролетке, запряженной двумя гнедыми лошадьми. По дороге приняли быстрое решение: навестить дядю Эрвина. Двоюродный брат Гюнтер в свои пятнадцать лет получил наследство от своего далекого родича Ноймюля. Теперь он изучает мукомольное дело и мечтает когда-нибудь управлять и владеть мельницами, которые обеспечивают мукой весь Штольп. Он начал осуществлять свои мечты с того, что официально изменил свою фамилию и стал теперь Альбрехтом.
Имение великолепно, все оборудовано и устроено очень удобно. Тетя Лена показала нам весь дом, а дядя Эрвин провел по всем хозяйственным постройкам. Дядюшка Эрвин собирается управлять поместьем до тех пор, пока Гюнтер не станет совершеннолетним. Дядя Эрвин к тому же мой крестный, и я только во время этого посещения сообразил, как, собственно, это здорово. Если мне позднее придется чаще бывать в Штольпе, надо будет почаще приезжать сюда и навещать моих родственников.
Ближе к вечеру мы пустились в обратный путь, но завернули, сделав некоторый крюк, в Шволов, чтобы попрощаться с тетей Идой. Она теперь осталась совершенно одна, а ей ведь приходится управляться с большим хозяйством. Дядя Фридрих не так давно скончался от рака желудка. Двоюродный брат Георг, который должен был унаследовать имение, два года тому назад погиб на фронте. После этого наследство перешло к двоюродному брату Паулю, но и он тоже остался лежать на Восточном фронте. Теперь наследство должно было бы перейти к двоюродному брату Генриху, который уже так давно ничего не пишет, что тетя Ида предполагает самое худшее. Так что это наше посещение Шволова прошло далеко не так беззаботно и весело, как в былые времена, когда празднование свадеб и дней рождения превращалось здесь в чудесные торжества.
В один из дней я еще заскочил на пару часов в Штольп, навестил хозяйку пансиона, у которой жил, побывал в своей школе и встретил там Мука фон Тройенфельда. Мы еще раз посидели в его уютной комнате и посмотрели с балкона на Штольп, на протекающую через него речушку, на которой мы делали наши первые попытки гребли на байдарках и надувных лодках. Но сейчас все школьные лодки конфискованы и служат военным целям.
Однако период свободного времени длился недолго, пауза между работой в имперской трудовой службе и призывом в армию оказалась очень короткой. Тем удивительнее стало то, что для меня прощание с домом на этот раз оказалось гораздо менее тяжелым, чем прежде, поскольку в этом году мне пришлось достаточно часто покидать дом, и я к этому более или менее приноровился.
И все же это последнее прощание было достаточно трудным. Да и я стал по-другому воспринимать его, когда заметил, как тяжело оно дается моей маме. Ради нее я бы не хотел погибнуть на фронте, поскольку тем самым причинил бы ей сильнейшую боль — знал, как много я, ее младший, для нее значу. Мне же самому было совершенно безразлично, погибну я или нет. Я не хотел для себя никакой более счастливой судьбы. Из моих родных и из нашего села так много пало на фронте, что мы, оставшиеся, воспринимали как ничем не заслуженное счастье то, что мы еще живем. Иногда мне приходило в голову, что нас хранят молитвы наших матерей, но не являются ли такие мысли чересчур дерзкими?
В моем предписании местом назначения сначала был указан город Целле, после чего следовало прибыть в Мюнстер-лагерь. Уже на штольпенском вокзале я встретил одного знакомого по имперской трудовой службе парня, Дитера Крюгера, в предписании которого тоже был указан Мюнстер-лагерь. Затем в Штеттине мы встретили третьего нашего знакомого, а в Берлине и четвертого, которого знали по трудовой службе в Тихове.
Впервые в Берлине! Совершенно другой я представлял себе столицу по рассказам мамы и папы! Никакого «города-светоча» и Кудамма, [151] никаких «людей, зверей [152] и сенсаций»! Сенсацией для меня стали развалины. Мы так и не увидели ничего другого в районе штеттинского вокзала и из окон С-бана: [153] только развалины, руины и «окна с выбитыми стеклами».
Поезда были ужасно переполнены. Как мне удалось все-таки добраться до места, я не могу толком даже рассказать. Неописуем был и штурм каждого поезда желающими поехать на нем пассажирами. Тем не менее нам удалось вовремя добраться до места назначения — Мюнстер-лагеря.
Вместе со 140 нашими сослуживцами мы встретились на перроне, стояла непроглядная темень, поскольку из-за опасности воздушных налетов действовало затемнение. Несколько часов мы стояли на перроне под проливным дождем. Довольно скоро нам стало совершенно ясно: никто не был готов к нашему прибытию, о нем вообще никому не было ничего известно. Начала работать «солдатская почта» слухов, а вскоре просочилось и окончательное известие: в Мюнстер-лагере для нас, новых призывников, нет места, наш приказ о призыве переправлен куда-то в другое место, потому что часть, в которой нам предстояло служить, переведена отсюда.
Что ж, прекрасно! Двинемся вслед за ней и мы. Это нас, признаться, обрадовало, уж больно унылым местом оказался этот Мюнстер-лагерь. Кое-как проспав пять часов в каком-то бараке, мы вернулись все на тот же перрон.