– Может быть, – подумав, ответил я. – Но у «тигров» и «фердинандов» пушки по 88 миллиметров. За километр наши танки прожигают.
Это был один из штатных болтунов-политработни-ков, который говорит все, что ему велят. Он гнул свое.
– Не ожидал я от тебя, Першанин. А еще комсорг, командир отделения. Примерами героизма надо воспитывать.
– А что, танкисты не герои? А Семен, который с сорок первого в окопах? Другой бы после такого ранения в живот задурил, в обоз бы пристроился, а он воевал, пока ногу не перебило. Риккерт роту в атаку вел, хотя мог и не бежать впереди. Погиб, как герой.
– Риккерт… – поморщился политработник.
Наверное, он хотел отпустить что-то умное про фамилию, но вовремя вспомнил про интернационализм.
– Как наши танки подбивают, можно было и промолчать, – уже миролюбиво закончил преподаватель, не нюхавший войну.
С сержантами он старался жить мирно. Мы частенько выручали офицеров, которым нужно было уйти по каким-то делам пораньше. Про дедовщину тогда не слыхали, но дисциплина держалась на курсах крепкая. Картину портили отдельные фронтовики. Многие из них воспринимали курсы, как временный отпуск. Повоевали, поиграли со смертью, теперь хоть в тылу свое возьмем. А что свое? Хлебали всякое пойло, ходили на танцы, знакомились с женщинами. Бросали одних, заводили новых. Были, конечно, и встречи серьезные, с взаимными клятвами, обещаниями. Но в самом разгаре шла страшная война. Какое будущее ожидало нас?
Участились самоволки, фронтовики являлись к утренней поверке мятые, дышали перегаром. Наш командир учебной роты, капитан Лагутин, повоевавший, тяжело раненный и преподававший в училище около года, собрал актив. Долго спорили, извели массу махорки и запас капитанских папирос. Лагутин, заканчивая собрание и прекращая уже ненужную болтовню, заявил:
– Роту развалить не дам.
Двоих, наиболее злостных нарушителей, которых «воспитывать» было бесполезно, по рапорту Лагутина отправили на фронт без присвоения какого-то звания. Помню, один из них храбрился:
– Ничего, я свое взял. Повоюем и рядовым.
Зато второй, придя в себя, чуть не взвыл. Он был поумнее, знал, что максимум через неделю окажется в окопах. Пытался каяться, но Лагутин жестко отрезал:
– Будь мужиком. Тебя сколько раз предупреждали? Иди, собирайся. Не захотел по-человечески, лежи рылом в грязи.
Остальные нарушители поутихли, хотя поздно вечером то в одном, то в другом месте перемахивали через забор к своим подругам курсанты. Жизнь не остановишь.
23 июня 1944 года началось наступление наших войск в Белоруссии. Мы жадно слушали сводки с фронта, расхватывали газеты. Цифры впечатляли. За шесть дней советские войска продвинулись на сто с лишним километров. Четыреста бомбардировщиков под прикрытием ста двадцати истребителей нанесли мощный авиационный удар по окруженным частям противника. Жрите, гады! Вспоминайте сорок первый год. Четвертого июля был освобожден Минск. Мы радовались, обнимались, некоторые ребята из Белоруссии плакали. Они три года не имели вестей от своих близких.
В конце июля состоялся первый выпуск курсантов. Это были бойцы, проходившие службу еще до войны, воевавшие и уже вполне сформировавшиеся командиры. Сто двадцать младших лейтенантов, в новенькой форме, с портупеями, с кобурами на боку печатали шаг под марш «Прощание славянки».
– Счастливо, ребята!
– Встретимся в Берлине!
– Удачи!
До Берлина из них дойдут немногие.
А я познакомился с девушкой. Худенькая, небольшого роста, в синем цветастом платье, она стояла на краю танцплощадки. Компания оживленно переговаривалась, слышался громкий смех. Но я понимал, как скованно и напряженно чувствуют себя большинство девушек. Многие из них за три года войны потеряли близких, пережили эвакуацию, работали по двенадцать часов без выходных, на скудном пайке. Танцы, возможное знакомство с хорошим парнем были для них единственной отдушиной.
Знал я и то, что, несмотря на обилие в городе курсантов, солдат, офицеров, половина девчат уйдут домой одни, без провожатых. Слишком много мужчин забрал фронт. И еще я заметил, как отличаются некоторые группы девушек друг от друга. Неподалеку от нас стояла еще одна группа. Хорошо одетые, в крепдешиновых платьях, модных жакетах, туфлях на высоких каблуках. Держались они более уверенно. К ним чаще подходили, приглашали на танец. Предпочтение они отдавали офицерам.
Еще я увидел пару женщин лет тридцати с лишним, которые отличались от молодежи своим возрастом. Я толкнул локтем приятеля, Гришу Божко, бойкого парня, тоже фронтовика. Он меня и вытащил на танцы.
– Глянь, и старушки приходят, – ляпнул я.
– Сам ты старушка. Бабенки в соку, и никаких проблем. Смело подходи и договаривайся. Захватишь по дороге бутылку да пожрать, и вся ночь твоя.
– Где я эту бутылку с закуской возьму?
– Они покажут. В тылу все продается.
Я уже бывал с ребятами на рынке. Покупали молоко, сигареты, домашние пирожки, изредка самогон. Все стоило очень дорого. Я невольно помял в кармане галифе две пятичервонцевые бумажки и несколько рублевок. Нищета! Гриша, дождавшись начала танца, одернул гимнастерку и направился к группе разодетых «красавиц», которые мгновенно сделали вид, что кавалеры их не интересуют. Даже отвернулись.
После танца Гриша вытер пот и сплюнул.
– Не понравилась?
– А ну ее на хрен! Ломается, как пряник. Папа с мамой! В аптеке работает. А в каком училище учитесь? Годичном! Значит, надолго к нам? Навсегда! Через месяц звездочку нацепят, и вперед.
– Пойдешь еще? – спросил я.
– Пойду, – решительно ответил Гриша. – Эллой зовут, театр любит. Я тоже. Особенно буфет.
Гриша был злой и возбужденный. Орден Красной Звезды тускло поблескивал рядом с двумя нашивками за ранения.
– Я ее не упущу. Девица тертая. Будет ей театр и представление: «Раздвинь, солнышко, ножки». Она хоть знает, что война еще идет? Правда, далеко от Волги, но идет. И не скоро кончится.
– Угомонись, жених. Раскукарекался.
Гриша ушел после танцев с Эллой, а я, успев на два последних танца, познакомился с худенькой девушкой. Таней из Воронежа. Проводил ее до барака в поселке железнодорожников, узнал, что она работает крановщицей в депо, а в Воронеж к матери ее пока не отпускают из-за военной необходимости. Живет в комнате еще с одной девушкой-диспетчером. Подруга спит после смены, и пригласить она меня не может.
– Если хочешь, встретимся? – после затянувшегося молчания предложил я.
– Можно…
Пару вечеров мы просто гуляли, а потом я остался у Тани ночевать. Чаще одного-двух раз в неделю встречаться не удавалось. Таня работала по сменам, а у нас шли усиленные занятия и экзамены. Выпускали потоком младших лейтенантов. В конце августа, проучившись на курсах неполных четыре месяца, я сдал выпускные экзамены и прошел последний раз торжественным маршем по плацу под ту же «Славянку». Все, теперь я офицер!