– И с «Телефункенами» знакомы? – уточнил комендант.
– Фирма старейшая. Как не знать. Разрешите, товарищ старший лейтенант?
– Действуй, – кивнул Дерябин.
Узел связи.
А ведь в правильном направлении действует.
– Ну, занимай… тесь, – выдавил из себя Родимцев.
Бойцы тем временем неспешно растягивались по поселку. Саперные инструменты разобрали аккуратно, только от пристального взгляда Дерябина не ускользнуло: автоматы все уже держали наготове, начать бой миноискатели абсолютно не помешают.
Боровой откинул капот грузовика, старательно делая вид, что роется в моторе, пока есть время для передышки. Свой автомат как бы невзначай пристроил рядом.
Вчерашние партизаны – в том, что это так, Дерябин уже не сомневался, – потеряли к саперам всяческий интерес, также разойдясь по своим делам. У комендатуры, кроме Николая и Борового, занявшего позицию возле машины, остался только Родимцев – провожал не совсем соответствующим моменту, полным странной задумчивости взглядом Павла Шалыгина, который, поправляя на ходу пистолет в кобуре, уже шел к старой усадьбе за арестованным, из-за которого заварилась каша.
Взгляд, подобный комендантскому, Николаю также был очень хорошо знаком – так смотрят на мир похмельные мужики.
Минуты потянулись невыносимо медленно.
По негласному решению, сигнал к началу акции должен подать именно он. Когда это сделать – вопрос открытый. Также оставалось неясным, почему Дитрих, столь остро желавший довести до конца недавнюю операцию и таки ликвидировать командира Родимцева, вдруг удалился со сцены, вызвавшись сопровождать девушку-радистку. Однако и тут Николай решил, что знает ответ: если моложавый лейтенант-латыш, внешне даже в форме не похожий на солдафона, разбирается в немецких радиопередатчиках, это ни у кого не вызовет ни сомнений, ни подозрений. А радиоузел контролировать просто необходимо, и отпускать радистку одну неразумно. Плюс ко всему, абверовец вновь применил свой излюбленный прием – оставил Дерябина один на один с необходимостью принимать радикальные решения, которые касаются бывших «своих». Сам же подключится, когда акция начнется, – не на девчонку же время тратить…
Резкий хлопок заставил вздрогнуть.
Обернулся на звук – Боровой резко закрыл автомобильный капот.
– Нервы, старлей, – криво усмехнулся Родимцев. – Я думал, у саперов крепкие.
– Так на звук же реагируем, товарищ капитан.
– Тоже верно. У всех у нас ни к черту… С твоей работой спирту не предлагаю…
– В другой раз не отказался бы. Сейчас – не могу, права не имею.
– Ладно, не оправдывайся.
Черт, как же время тянется…
От усадьбы в сторону комендатуры возвращался Шалыгин, ступая сзади и чуть сбоку арестованного. Заросшего типа в ватнике и картузе, надвинутом на самые глаза.
Пусть подойдут, решил Дерябин.
Даже повернулся к ним боком, убедившись, что Дитрих с Полиной скрылись из виду.
Подойдут. Это и станет для него точкой отсчета.
Основную группу вел Степан Кондаков.
По ходу он уже успел прикинуть: им предстоит иметь дело не только со взводом охраны, оставленным у склада до прибытия следующей воинской части, но и с оставшимися от большого отряда партизанами, невесть как занесенными в поселок. Приобретя за последнее время серьезный опыт агентурной работы, он оценил ситуацию сам, ему не нужно было ни с кем советоваться. Все это время Кондакову удавалось выжить только за счет своего умения смотреть, слушать и делать собственные выводы. Потому захват Хомутовки своими силами он не считал слишком уж нереальным заданием.
Конечно, он не во всем сейчас соглашался с Дитрихом – а сомнений в том, что решение устроить первую диверсию именно здесь, в поселке, принял именно он, у Кондакова не было.
Этот Пивоваров, или как его там, явно перекрашенный энкавэдэшник, самостоятельной фигурой не был. И Степан надеялся, что не будет. Хотя Дитрих по непонятной причине решил приблизить именно его. Впрочем, Кондаков и здесь не давал перекрашенному шансов: Дитриху этот тип интересен только потому, что служил в советских карательных органах, и немец получал очевидное удовольствие, играя с ним, даже делая вид иногда, что подыгрывает.
Однако приказ получен.
И каким бы он ни был сомнительным в переложении на данный момент, оспаривать его Кондаков не собирался.
Некоторое время Полина и ее спутник шли рядом и молчали. Девушке просто не хотелось разговаривать ни с кем, включая этого латыша, видно поздно попавшего в войска. С виду лет тридцать, похоже, на фронте недавно, выглядит слишком уж сыто в отличие от остальных саперов. Да к тому же лейтенант, не успел дослужиться… Хотя какое ей-то дело, все равно беседовать желания нет. И не о чем. Не о радиолампах же…
Однако он все же попытался начать разговор.
– Меня зовут Янис.
– Слышала… Полина.
– Очень приятно. Вы ведь не хотели там оставаться, где ваш комендант. Я прав? – И, не давая возможности ответить, сказал уверенно: – Я прав.
У него был заметный и, признаться, приятный акцент, делавший речь как-то даже более мягкой.
– Я должна вам отвечать?
– Нет, зачем. Я же прав.
– В таком случае к чему вопросы?
– А вы – лед, Полина. Или огонь, как посмотреть.
– Смотрите как хотите, – девушка пожала плечами.
Видимо, ей удалось убедить латыша больше не пытаться общаться и тем более – флиртовать: он замолчал и так дошел с ней до «радиорубки», которую она, не пойми почему, назвала для себя «дом», где еще нынче утром располагались девушки-связистки.
Вспомнив, что там не убрано, Полина было подумала оставить лейтенанта за дверью под предлогом необходимости немного прибраться. Но потом решила – ну его, голова занята совсем не наведением порядка, и что нового для себя может увидеть латыш?
Ничего.
Они вошли.
Радиостанция стояла на столе, придвинутом к окну. Стол приволокли сюда, вероятнее всего, из школы или другого учреждения: он был с тумбой и массивным выдвижным ящиком. Чуть поодаль, у стены, расположилась Полина.
Хоть было не жарко, девушка сразу скинула полупальто, бросив его на деревянный топчан и прикрыв набитую соломой подушку, машинально одернула гимнастерку, повернулась к латышу.
Только сейчас, стоя от него шагах в четырех, вдруг обратила внимание – он смотрел на нее как-то странно.
Один на один с мужчиной. Загородил собой входную дверь. Не встал так, а именно загородил, блокируя единственный выход. Или ей кажется от усталости, нервов и прочего… Полина вздохнула, снова зачем-то одернула края гимнастерки.