Надавил.
Дождался легкого хруста.
Это очень не понравилось Хижняку.
Затем последовал приказ на албанском. В переводе фраза не нуждалась: длинноволосый достал из кармана и сунул сначала Ульберу, потом – Виктору длинные плотные лоскуты черной материи. Оба послушно завязали глаза. Рук им не связывали, просто стволами подтолкнули к джипу, велели лезть внутрь.
Машина тронулась с места и, как отметил Хижняк, некоторое время ехала прямо по шоссе, потом свернула. По мере продвижения дорога становилась хуже, джип часто сворачивал, ехал то в гору, то спускался вниз, его подбрасывало на каких-то невидимых Виктору ухабах, и только благодаря тому, что руки оставили свободными, ему удавалось худо-бедно держаться, сохраняя равновесие.
Сколько ехали, а главное – куда, Хижняк не представлял. Но дорога заняла что-то около часа. Наконец машина остановилась, им велели выходить, подтвердив приказ дерганием за шиворот, и, когда оба покинули автомобиль, с них сдернули повязки.
Сначала Виктор зажмурился – так резко ударили в глаза солнечные лучи.
Но когда наконец смог открыть глаза и снежить перестало, увидел себя и Микича на поляне, вокруг которой высились поросшие редким лесом высокие холмы. Горы, настоящие горы, были уже много ближе, чем когда они покинули Приштину, но все равно еще не рядом. На поляне был разбит небольшой лагерь: большая армейская палатка почти в центре, чуть поменьше – в глубине, ближе к лесистому холму, слева, немного дальше привезшего их джипа, – другой джип, только открытый, рядом – двое по-военному, но все-таки пестро, как партизаны, одетых боевиков. Из чего Хижняк сделал вывод: тут у них что-то вроде пропускного пункта. Рядом с большой палаткой расположился пикап, в кузове грузовичка – несколько маркированных ящиков, оба открыты.
Никто больше ничего не говорил – все чего-то или, вернее, кого-то ждали.
Длинноволосый оставил свой автомат на капоте джипа, вооружился пистолетом, который все время держал за поясом, – Хижняк успел заметить, что это американский кольт полицейского образца. Затем он встал прямо за спинами пленников. Никто при этом ничего не говорил.
Почти сразу же, как только «гостей» выволокли из машины, полог маленькой палатки откинулся.
Вышла женщина.
Длинные волосы забраны в крепкий узел, на голове – темно-зеленая армейская фуражка с козырьком, одета, как и остальные мужчины: военная форма и берцы. Женщина показалась Виктору очень худой, но, когда она направилась в их сторону, он со своего места убедился, что она красива. Причем это была какая-то злая, диковатая красота. Китель расстегнут на несколько верхних пуговиц, под ним не угадывалось никакого белья, только голое тело. Цепочка с крупными кольцами, надетая на смуглую шею, оканчивалась пулей, острый клюв которой касался верхнего края ложбинки между маленькими острыми грудками.
Приблизившись, женщина – форма делала ее старше, хотя на самом деле ей вряд ли было больше тридцати, – остановилась, расставив ноги в берцах чуть шире плеч, переплела пальцы рук, сделала движение, словно разминая их, фаланги слегка хрустнули.
Рукава при этом вздернулись, открыв широкие кожаные манжеты-напульсники на запястьях.
– Я Бора, – сказала коротко. – Зачем меня искали?
И сразу за этим сюрпризом – еще один.
Следом за ней из палатки вышел, щурясь на солнце, Антон Хантер.
По-албански ее имя значит «снег».
Это Замир сказал, когда познакомил Хантера со своей подругой Борой и ее старшим братом, одноглазым Бесо – тот называл себя именно так, и Антон не пытался вникнуть в этимологию его имени. С самим Замиром судьба свела его пять лет назад, когда для выполнения очередного заказа нужно было выйти на албанскую диаспору в Чикаго. Тогда Хантер отметил удивительную способность Замира перемещаться по миру практически с такой же легкостью и изобретательностью, как и он сам. Очень скоро он выяснил, что его новые знакомые контролируют участок Балканского коридора, и вопрос вооружения отпал сам собой: албанцы по одним им известным каналам доставляли заказанное оружие именно туда, где Хантер в нем нуждался, никогда не попадаясь. А отношения с самим Замиром у Антона сложились если не дружеские – он не позволял себе заводить друзей, – то уж точно крепкие, партнерские.
До тех пор, пока Хантер не увидел и не узнал ближе Бору Ракипи.
Уже при первом знакомстве он почувствовал, как сильно она влияет на Замира. Это не была любовь; люди, подобные ему, любить не могут и не умеют. Привязанность и зависимость самого Замира оказалась гораздо сильнее: от Боры исходила агрессия, густо замешанная на сексе, так что скорее она была чем-то вроде боевой подруги, с которой одинаково хорошо было и в кровати, и на ночных контрабандных тропах.
Она была из ашкали, албанских цыган, и, как догадывался Хантер, немного знавший местные нравы, выбор Замира не слишком радовал глав его клана. Хотя ашкали не подвергались в крае таким этническим чисткам, как коренные балканские рома вместе с сербами, все равно албанцы старались удерживать дистанцию между собой и ними, а наиболее радикальные националисты вообще относились к ним с определенной брезгливостью. Впрочем, пока ашкали держались на расстоянии, их скорее терпели. Но Замир, как необоснованно подозревал Хантер, нарушил неписаный закон, приблизив к себе не только Бору и ее брата, потерявшего глаз в какой-то горной заварушке, но вместе с ними целую ашкалийскую группу.
Тогда, полтора года назад, Антон не придал личной жизни своего поставщика оружия особого значения. На то она и личная жизнь, чтобы люди сами в ней разбирались. Зато он успел узнать, насколько Бора Ракипи может быть опасной.
В этой дерзко красивой смуглянке не было ничего от снега – разве что холод, которым от Боры веяло на всех, с кем она общалась, кроме, конечно же, Замира и одноглазого брата Бесо. По мнению Хантера, которое тот предпочел держать все-таки при себе, ее нужно было бы назвать Энибай – змея: такая же холодная, скользкая, ядовитая и не знающая жалости. Если снег когда-то таял, то Бора, вероятно, была снегом горных вершин – там его холодные глыбы могут лежать вечно, сходя лавинами и хороня под собой людей. Но ей подходило слово «снег» в еще одном своем значении – так на жаргоне называли кокаин, и Хантер, достаточно хорошо изучивший жизнь и нравы городского дна, быстро подтвердил свои подозрения: Бора стимулировала себя коксом, не чуралась других наркотиков, и, что самое скверное, Замир, до этого, само собой, не бывший примером здорового образа жизни, тоже перенял от подружки ее губительное пристрастие.
Прочитав сообщение за подписью Боры, что Замира больше нет, Антон не сделал из этого поспешных выводов. Хотя бы потому, что знал: она с некоторых пор считает себя одним целым со своим любовником, не делает между ним и собой никакой разницы, но при этом действительно способна вести дела с не меньшим успехом. Замира могло просто не оказаться рядом в момент переписки. И Хантер, передохнув в Париже неполные сутки, сменил паспорт на американский – с ним в крае Косово было безопаснее всего, американцев там уважали за поддержку в борьбе против сербского империализма, – вылетел в Приштину, все-таки в последний момент решив сделать пересадку. Так, на всякий случай, для дополнительной страховки.